НЕЧАЯННОЕ

 

      Приводимые здесь суждения о Григории Распутине неожиданны. Они принадлежат его современникам, не знакомым с ним лично и знающим о нем понаслышке. Тем самым высказывания эти имеют своей почвой некое  общее мнение тех дней и мест. Однако уже само это "общее мнение" разительно отличается от того фельетонно-карикатурного зверинца, который все давно привыкли себе представлять при имени "Распутин". Кроме того,  эти записи (реплики) ценны и сами по себе, поскольку сделаны пусть и посторонними, и не слишком осведомленными, и чего-то не разумеющими - но, несомненно, чуткими людьми. И здесь важно не то, что они "сказали бы" о Григории Распутине, но то, что ими сказано.

Александр Блок - дневник

      Запись страшная; вполне могла бы принадлежать князю Феликсу Юсупову - и даже не ему, а неведомому его руководителю. Что делать - тем нагляднее. Разбирать при этом, почему Александру Блоку так подумалось и с чем это связано, вряд ли стоит - можно только пояснить, что эта цитата является частью большой записи о Страстной Субботе (24 марта) 1912 г.  - записи, кромешнее которой разве что дневники 1917 г. со сквозной инспекцией камер Петропавловской крепости и 1918 г. с диким, даже и двенадцати разбойникам не снившимся кощунством. - Беда.     

      "...у Ремизовых... Алексей Михайлович сообщил еще много нового о Гермогене и Распутине - всё больше опасности; становится, наконец, понятным - после газетного вздора. Всё дело не в том, что Гермоген "разворовал монастырь" и проч. нежизненное, а в том, что Гермоген (и Распутин) - действительно крупное и... бескорыстное. Корысть - не их. Корысть - в океане мистики, который захлестнул и их, и Двор, и высшие классы. Если исход из этого - только столь же ненужное "патриаршество", то это - еще с полбеды."¹     

      Что тут сказать, кроме:  "Корысть - не их".

      Это упоминание Григория Распутина - не единственное в дневнике Блока, но прочие в основном кратки и малосодержательны. Собственной сутью останавливает внимание лишь заметка июня 1917 г. о Белецком в Петропавловской крепости: "Белецкий пишет 70-ю с чем-то страницу, потный, в синем халате, всплакнул: Распутин ночью снится, "одно, что осталось для души", "даже жена мешает - с ее приходом начинает думать о жизни". Увы, здесь, как и в других подобных записях, Блоку свойственно мучительство. - То-то весело описывать заключенных. - Для ясности продолжаю цитату: "Ему уже предъявлено обвинение, но ему не надо мешать писать"².

      "Одно, что осталось для души" - сны или записи? Всё: от ужаса невозможного, ненастоящего  "настоящего" - в  прошлое, которое, оказывается, и есть настоящее. - Степан Петрович Белецкий (+ 1918), некогда директор департамента полиции, товарищ министра внутренних дел...

      Прочее не фрагментарное в записях сводится к ленивому пережевыванию бульварной клеветы, впрочем, должным образом походя и оцениваемой: "Вчера в Миниатюре - представление Распутина и Анны Вырубовой. Жестокая улица. Несмотря на бездарность и грубость - доля правды. Публика (много солдат) в восторге"³.

      ("Доля правды" - верно, для того, чтобы не сознаться, что всё сплошь - "жестокая улица", что ничего, кроме "жестокой улицы", в эти дни даже в душе нет. Сюда же, конечно: "Сидит во мне Гришка..."⁴)

      Впрочем, через несколько дней  призрачная "доля правды" получает рипост от настоящей: "Замечательные рассказы Руднева о Распутине..."⁵ (на нынешний даже самый обиходный взгляд - ничего оглушительно нового: реплики, кое-как передающие истинное положение дел; можно видеть, насколько за газетной клеветой никто ничего не знал и не хотел знать).

      Клевета, клевета... завершим же последним упоминанием Григория Распутина в этом дневнике - там, где речь идет о "журнальчике", издававшемся в 1915-1916 г. Рейснерами: "До тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый... Особенный злой taedium, ненавистничество особого рода... Журнальчик очень показателен для своего времени: разложившийся сам, он кричит так громко, как может, всем остальным о том, что и они разложились... Злоба и смрад..."⁶.  Ну что ж: среди "злых" и  "отвратительных по грязи" карикатур на всех, кто попадал в зону обстрела (Бальмонта, Ремизова, Есенина, Струве, Тарле, Добиаш-Рождественскую etc etc) - той же выделки статья о Распутине. Запись - вне оценок упоминаемых лиц, эпическая констатация. "Каталог кораблей".

Марина Цветаева - записные книжки

      "Род Р[омано]вых зажат между двумя Григориями. Между падением первого и падением второго - вся его история. Тождество имен. Сходство - лучше не выдумаешь - фамилий. Некая причастность обоих к духовенству. (Один - чернец, другой - старец). И одинаковый конец (полет из окна, полет с моста).

      И любопытно, что сходство - чисто внешнее. Причуда истории"⁷.

      Что здесь важно? Разумеется, не то, что в жертву хлесткому сопоставлению "Григорий Отрепьев - Григорий Распутин" принесены Василий Шуйский и Лжедимитрий II - эпические перечни так и возникают. И не "сходство фамилий", которого кто-то может и не признать (а какое, собственно, сходство? "отрепья" - "распутья", иного не увидишь... указание на бродяжничество, странничество, странность?) Важно спокойное и непререкаемое мнение о "некой причастности к духовенству" (а не, допустим, об авантюризме, стихийности и мало ли еще чем) и такое же  именование Григория Распутина старцем без всяких кавычек (иронии). Видимо, так его Россия и именовала (вспомним у Лаганского: "Не стало "старца" - вот они, кавычки...)

      "И любопытно, что сходство - чисто внешнее" - и мысль (нить) оборвана или утеряна: встал человек и ушел, не окончив разговора.

      Попробуем что-то восстановить. Отношение М.И. к самозванцу, запечатленное в стихах, хорошо определяется леонтьевским: "поэзия нарушения". Значит, в Григории Распутине она этой "поэзии нарушения" не почувствовала (а чутье тут безошибочное - физическое). "Сходство чисто внешнее", а суть разная, и, значит, соотнесение с самозванцем может быть только отрицательное: не самозванец, не вор, не беглый чернец, не авантюрист - не темный. Тем самым "одинаковый конец" здесь - не уподобление или приравнивание, а парадокс: это самозванца можно и должно пускать с моста и развеивать по ветру (вспомним, между прочим, "пепел Гришки" - разумеется, Отрепьева - в стихах 1917 г.), а здесь...

        Верно, именно поэтому Григорий-старец героем М.И. не стал. Ни мысли меж строк гумилевского "Мужика" (урезавшийся в советских (1980-х годов) изданиях кусок текста "Истории одного посвящения"), ни упоминания Распутина в "Поэме о Царской Семье" дела не меняют: мысли касаются стихотворения и Гумилева, а в "Поэме" Распутин не мог не появиться ("историк поэта загнал"). Вот и появился ("Распутин Гриш" и "Нянька страшная, бородатая" с последующим заговариванием крови) - как отметила А. Эфрон, кем-то вроде "Вожатого" - Пугачева, то есть явно не собой, а тем, что можно было из этого сделать. Впрочем, "Поэма о Царской Семье" - особый разговор.          

Анна Ахматова - видения

      Известную запись, определяемую как набросок "либретто балета по "Поэме без героя" следует привести здесь целиком:

      "... на этом маскараде были "все". Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам ("Пепел на левом плече"), и приехавшая из Москвы на свой "Нездешний вечер" и всё на свете перепутавшая Марина Цветаева... Тень Врубеля  - от него все демоны ХХ в., первый он сам... Таинственный, деревенский Клюев, и заставивший звучать по-своему весь ХХ век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто, и и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в "Собаку" Велимир I...И Фауст - Вячеслав Иванов, и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью своего "Петербурга" под мышкой - Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина. И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова  и не клубится борода Распутина, а в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова, а уж добрúковский Маяковский, наверно, курит у камина... (но в глубине "мертвых" зеркал, которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее - их конец). Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. Нет только того, кто непременно должен был быть, и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей... А еще:

Мы выпить должны за того,

                                             Кого еще с нами нет.

6-7 января 1962"8.

      Ничего "балетного" и "либреттного" в этом якобы наброске, нечаянно разросшемся возле действительных набросков либретто, нет. Но здесь важно не это, а то, что приведенное свободное высказывание-видение объединяет "русских гениев ХХ века" (беря слово "гений" в первичном значении и оставляя всю театрально-демоническую терминологию на совести не столько А.А., сколько предшествующей традиции) или "русские стихии XX века"  (в первичном же значении "опор, столпов"). Среди этих избранных и неотменимых фигур появляется и Григорий Распутин.

       То, что в понимании Ахматовой Распутин  явно связан с потусторонним и запредельным - судьбой и будущим, показывает не только его описание здесь: "в углу... клубится... в глубине..." ("в глубине" и "одноногий старик - Судьба", к которому еще придется вернуться), но и недвусмысленное указание другого наброска,  действительно представляющего собою либретто или сценарий: "Хиромант или Распутин ("Лишняя Тень") и все вокруг нее... Показывает всем их будущее"⁸. Таким образом, наложение двух этих текстов дает единую линию: Григорий Распутин - одноногий старик-Судьба - предсказание или даже явление будущего (разумеется, страшного). Постараемся воспринять ее вне бутафории.

      Можно видеть, что Анна Ахматова помнила о Григории Распутине всю жизнь. Насколько известно, разъяснений на сей счет она не давала⁹, но, как кажется, наиболее близок к этой теме отрывок из поэмы "Русский Трианон":

                                        С вокзала к парку легкие кареты,

                                        Как с похорон торжественных, спешат.

                                        В них дамы - в сарафанчики одеты,

                                        А с áнглийским акцентом говорят.

                                        Одна из них (как разглашать секреты,

                                        Мне этого, наверно, не простят)

                                        Попала в вавилонские блудницы,

                                        А тёзка мне и лучший друг Царицы.

      Вот как это всё в Царском было близко. Что же касается "разглашения секретов", то оно явно двунаправленное: может быть, это говорится тогда, когда пишется поэма (то есть в 1923-1941 гг., когда такого явно не прощали) - а может быть, "секрет" - то будущее, которое ждет даму в проезжающей мимо карете (и глядящую откуда-то тезку)¹⁰. Но вот, повторяю, тон и суть отношения.

      Всё это заставляет по-новому взглянуть на два ахматовских стихотворения 1914 и 1916 годов, объединенных не только темой и размером, но и одной дословно воспроизводимой формулой. Разумеется, они хорошо известны, но для наглядности позволю себе их привести, начав со стихотворения 1916 г.:

Город сгинул, последнего дома

                                          Как живое взглянуло окно.

                                          Это место совсем незнакомо,

                                          Пахнет гарью, и в поле темно.

 

                                          Но когда грозовую завесу

                                          Нерешительный месяц рассек,

                                          Мы увидели: на гору, к лесу

                                          Пробирался хромой человек.

 

                                          Было страшно, что он обгоняет

                                          Тройку сытых, веселых коней,

                                          Постоит и опять ковыляет

                                          Под тяжелою ношей своей.

 

                                          Мы заметить почти не успели,

                                          Как он возле кибитки возник.

                                          Словно звезды, глаза голубели,

                                          Освещая измученный лик.

 

                                           Я к нему протянула ребенка,

                                           Поднял руку со следом оков

                                           И промолвил мне благостно-звонко:

                                           "Будет сын твой и жив и здоров!"

 

      Другое - из цикла "Июль 1914":                                           

Пахнет гарью. Четыре недели

                                           Торф сухой по болотам горит.

                                           Даже птицы сегодня не пели

                                           И осина уже не дрожит.

 

                                           Стало солнце немилостью Божьей,

                                           Дождик с Пасхи полей не кропил.

                                           Приходил одноногий прохожий

                                           И один на дворе говорил:

 

                                            "Сроки страшные близятся. Скоро

                                            Станет тесно от свежих могил.

                                            Ждите глада, и труса, и мора,

                                            И затменья небесных светил.

 

                                            Только нашей земли не разделит

                                            На потеху себе супостат.

                                            Богородица белый расстелет

                                            Над скорбями великими плат".

                                                                 (20 июля 1914)

      То, что эти два стихотворения являют собой единый текст, скрепленный страшной и пророческой формулой, очевидно. В нем запечатлены черты необыкновенного, изъятого из мiра, страшного и благостного человека Божия - странника под неназванной, таинственной "тяжелою ношей", пророка и целителя, чей измученный лик освещают голубеющие, словно звезды, глаза. В пророчествах его о будущем России, благословении ребенка (сына) и обетовании исцеления - живые черты Григория.

      Думаю, не нужно обстоятельно доказывать, что стихи Ахматовой - не описи и не фотографии, а повести и сны (и примеров претворения реальной  - начальной обстановки у нее множество), и потому не надо искать в этих стихотворениях "воспоминаний о Распутине". По тем же причинам мотив хромоты или увечья  не отменяет распутинской темы (иначе говоря - темы старца-провидца или "Судьбы"¹¹), но, напротив, странным образом постоянно ее сопровождает, в чем можно убедиться по приведенным выше прозаическим текстам (тогда как "след оков" явно указывает на Сибирь). Важнее подчеркнуть, что оба эти стихотворения, чудом вобравшие голос Григория и православного народа русского, написаны до декабря 1916 - марта 1917 года.

*

      Вопрос не остался без ответа - уже по написании этих заметок я прочла, надо полагать, единственную мемуарную реплику Анны Ахматовой о Григории Распутине. Это один из рассказов Ахматовой в записи Михаила Будыко: "А.А. однажды видела Распутина в поезде, идущем в Царское Село. Он был похож на нарядного деревенского старосту, близко поставленные глаза гипнотизера проникали сквозь череп.  Кто-то сказал: "Нарядился из-за Сашенькиных именин" [юбилейный "ахматовский" номер журнала "Звезда" 1989 г.].

       Что дает этот рассказ? В первом приближении - лишь то, что Ахматова видела и навсегда запомнила Распутина (а не только о нем слышала - пусть и от всего Царского Села). Отстраненное описание - не знак отрицательного  (и вообще какого-либо) отношения, но примета ахматовского "парадоксально-объективного" стиля. Пушкинские "Table-talk" и "Разговоры Н.К. Загряжской".

При обычной точности А.А. немного странно определение "близко поставленные  глаза": даже по фотографиям можно видеть, что глаза у Григория не близко, а глубоко посажены (оговорка? неточность в передаче устного рассказа?). "Проникали сквозь череп" - мощное излучение до и вне оценок. Вслед (хвостом поезда, паровозным дымом) - змеиный шип эпохи.

      ... В тех же рассказах рядом - К.П. Победоносцев,  угостивший девочку - Аню Горенко - конфетами и о. Иоанн Кронштадтский, сказавший ей на царскосельском вокзале: "Здравствуйте, барышня" и погладивший ее по голове.  - И там же, между прочим, царскосельский слон, подаренный Царю - одна из домашних диковин Царского... Между эпосом и казусом - но можно видеть, что настоящая Царскосельская ода явно не вмещается в рамки одноименного стихотворения, спешащего и как бы заметающего следы.

      Эта устная реплика о Григории Распутине -  не что иное, как пресловутые "опись и фотография". И только, - потому что те стихи 1914 и 1916 гг. дают большее.  - "Стихи о Распутине"? - Нет, "стихи о Распутине" - это  известное стихотворение Гумилева (или куда менее известное - Леонида Каннегиссера¹²). Те стихи Ахматовой - сны, где возникает такое лицо и звучит такой голос.

 

Примечания и дополнения

1 Александр Блок. Дневник. М., 1989. С. 118.

2 Там же. С. 214.

3 Там же. С. 211.

4 Там же. С. 231.

5 Там же. С. 213.

6 Там же. С. 340-341.

7 Марина Цветаева. Неизданное. Записные книжки. Т. 1. 1913-1919. С. 159. (Записная книжка 3, декабрь 1916 - декабрь 1917 г.).

8 Анна Ахматова. Сочинения в двух томах. М., 1997. Т. 1. С. 365.

9 Анна Ахматова. Сочинения. М., 1986. Т. 2. С. 232.

10 Поразительно едва ли не дословное сходство последних описаний  Анны Ахматовой и Анны Вырубовой. "Эта старая тучная женщина, сидевшая на высокой больничной кровати, в тапочках на босу ногу, всё равно выглядела по-королевски с чашечкой сока в руке..."  - Наталья Роскина об Анне Ахматовой  (воспоминания 1966 г. - "Звезда", 1989, юбилейный номер). "На краешке кушетки сидела тучная женщина с большими синими, как у куклы, глазами и изжелта-седыми волосами.  На ней был поношенный халат;  в руках ее была чашка супа, которую она подносила к губам", - непрошеный посетитель Анны Вырубовой - Исаак Левин (см.: Isaac Don Levine, "I rediscover Russia", Нью-Йорк, 1964, pp. 16-17), рвавшийся (и ворвавшийся)  к ней, чтобы выведать какую-то жгущую его тайну ("От меня, как от той графини..."), но равнодушно и спокойно отстраненный. - Родство при всём  внешнем и внутреннем несходстве. Непреклонное достоинство: русские дворянки. "Отечество нам Царское Село".    

11 Иной вопрос - почему эта тема столь прискорбно деформирована в приведенных текстах 60-х годов, где пророк увиден  как "бродяга-шарманщик" (и, быть может, сама одноногая шарманка, которая тоже "одна на дворе говорит"), едва ли не как "гаер седой с своей неотвязной шарманкой" - и где настойчиво педалируется тема ада, шабаша и т.п.  Надеюсь, никто не станет воспринимать эти дикие намеки  как "свидетельство очевидца" о месте и судьбе живых людей, упомянутых в приведенном выше тексте, записанном на Рождество Христово. Ясно также, что намеки эти, к глубокому сожалению, казались А.А., как и многим,  не дикими, а возвышенными (ср., между прочим: "И ангельские голоса из смерти: Карузо, Титто Руффо и Шаляпин" - а куда его, Шаляпина, на тех же основаниях подверстывали?). Причины внеличные известны, личные - неприкосновенны; в отношении же темы пророка, провидца, "старца-Судьбы" можно сказать, что если в стихах 1914-1916 гг. она - белая птица "Белой стаи",  то в поздних текстах крылья ее судорожно бьются, облепленные смолой.   

12 "И не впустят в его ледяную тюрьму/Хоть струйку сибирского родного воздуха" - живая нота сострадания, для тех дней едва ли не странная (в гумилевском  "Кто защитит сироту?" - не столько боль, сколько скрытая угроза). Тем и помянем.