«МАРТОВСКИЕ ИДЫ» СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

(окончание; начало см. здесь)

Временный исполнительный комитет Государственной думы

1 МАРТА.
Петроград.

Один из главных виновников февральской смуты 1917 г. депутат Государственной думы П.Н. МИЛЮКОВ, начиная с первых послепереворотных дней, пытался зондировать почву для установления устраняющей традиционное русское Самодержавие конституционной монархии.
Уже 1 марта на совещании Временного комитета государственной думы с лидерами исполкома совета рабочих и солдатских депутатов он, по свидетельству Н.Н. Суханова, решительно возражал против формулировки исполкомовцев: «Временное правительство не должно принимать никаких шагов, предрешающих будущую форму правления», – отстаивая Монархию с Царем Алексеем Николаевичем при регентстве Великого Князя Михаила Александровича.
«К вечеру 1 марта, – читаем в мемуарах А.Ф. КЕРЕНСКОГО, – временный комитет лихорадочно работал над завершением правительственного манифеста [...] Большинство временного комитета Думы все еще считало само собой разумеющимся, что вплоть до достижения совершеннолетия Наследником Престолом Алексеем Великий Князь Михаил Александрович будет исполнять функции регента. Однако в ночь с 1 на 2 марта почти единодушно было принято решение, что будущее государственное устройство страны будет определено учредительным собранием. Тем самым монархия была навечно упразднена и сдана в архив истории».

Павел Николаевич Милюков (1859–1943) – историк, член IV Государственной Думы, лидер кадетской партии. Масон. Публично распространял заведомо ложную клевету на Императрицу Александру Феодоровну, во многом способствовавшую перевороту. Министр иностранных дел Временного правительства

Петроград.

Выступая на следующий день в Таврическом дворце П.Н. МИЛЮКОВ заявил: «Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от Престола – или будет низложен. Власть перейдет к регенту Великому Князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей». И далее: «Да, господа, это – старая Династия, которую, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе, как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас, вместо того, чтобы сразу решить вопрос, то Россия окажется в состоянии гражданской войны, и возродится только что разрушенный режим. Этого сделать мы не имеем права».
«Утром 2 марта, – вспоминал А.Ф. КЕРЕНСКИЙ, – выступая перед толпой в Екатерининском зале о составе временного правительства, Милюков объявил о том, что Великий Князь Михаил Александрович будет регентом и что решено установить в России конституционную монархию. Заявление Милюкова вызвало бурю негодования всех солдат и рабочих, собравшихся в Таврическом дворце. В спешном порядке было созвано специальное заседание исполнительного комитета совета, на котором на меня обрушился град враждебных вопросов. Я решительно воспротивился попыткам втянуть меня в спор и лишь сказал: “Да, план действительно таков, но ему никогда не дано осуществиться. Это просто невозможно, а потому и нет причин для тревоги».

«После краткой дискуссии по моей инициативе, – писал о том же событии А.Ф. Керенский, – было решено предоставить Милюкову столько времени для изложения его взглядов Великому Князю, сколько он сочтет необходимым».
Что касается самого Великого Князя Михаила Александровича, то он находился в Петербурге под жестким контролем. Постоянной была его связь с председателем Думы М.В. Родзянко. В конце дня 1 марта его посетил Великий Князь Николай Михайлович и английский посол Джордж Бьюкенен.
Решение о встрече с Великим Князем было принято думцами сразу же после того, как стало известно об объявлении Манифеста Государя с отречением в пользу Брата в целом ряде воинских частей, вопреки намерениям временщиков.

3 МАРТА.
Петроград.

«Когда Родзянко, – свидетельствует А.Ф. КЕРЕНСКИЙ, – вернулся в Думу после своего телефонного разговора с Алексеевым, мы решили связаться с Великим Князем, который, возвратившись из Гатчины, остановился у княгини Путятиной в доме № 12 по Миллионной [...] Было 6 утра, и никто не решился обезпокоить его в столь ранний час. Но в такой ответственный момент вряд ли стоило думать о соблюдении этикета, и я решил сам позвонить домой княгине».
П.Н. МИЛЮКОВ: «Свидание с Великим Князем состоялось на Миллионной, в квартире кн. Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены временного комитета. Гучков приехал позже. Входя в квартиру, я столкнулся с Великим Князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой, не очень складно импровизированной: “А что, хорошо ведь быть в положении Английского короля. Очень легко и удобно! А?” Я ответил: “Да, Ваше Высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию”. С этим оба и вошли в комнату заседания.
Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, – мотивируя необходимость отказа от Престола! Он был уже очевидно распропагандирован – отнюдь не в идейном смысле, конечно. После него в том же духе говорил Керенский. За ним наступила моя очередь. Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть – и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия учредительного собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия.
Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей – и все за отказ от Престола. Тогда, вопреки страстному противодействию Керенского, я просил слова для ответа – и получил его. Я был страшно взволнован неожиданным согласием оппонентов – всех политических мастей. Подошедший Гучков защищал мою точку зрения, но слабо и вяло. К этому моменту относится импрессионистское описание Шульгина [...]
Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений перешли к запугиванию Великого Князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента...
Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому Великому Князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру [sic!] за всю Россию [sic!] – и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения Великого Князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен – и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это – единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии.
Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового Императора, при нем же поставленного, чем к защите старого... Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния...
Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: “Ваше Высочество, вы – благородный человек! Теперь везде буду говорить это!”
Великий Князь, все время молчавший, попросил несколько минут для размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним наедине. Результат нужно было, конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянки. Отойдя ко мне в сторону, он поблагодарил меня за “патриотизм”, но... и т.д.»

Великий Князь Михаил Александрович

Наступило короткое молчание, и затем Великий Князь сказал, что он предпочел бы побеседовать в частном порядке с двумя из присутствующих. Председатель Думы, в растерянности бросив взгляд в мою сторону, ответил, что это невозможно, поскольку мы решили участвовать во встрече как единое целое. Мне подумалось, что коль скоро брат Царя готов принять столь важное решение, мы не можем отказать ему в его просьбе. Что я и сказал. Вот каким образом я “повлиял” на выбор Великого Князя. Снова воцарилась тишина.
От того, кого выберет для разговора Великий Князь, зависело, каким будет его решение. Он попросил пройти с ним в соседнюю комнату Львова и Родзянко. Когда они вернулись, Великий Князь Михаил Александрович объявил, что примет Трон только по просьбе учредительного собрания, которое обязалось созвать временное правительство.
Вопрос был решен: монархия и Династия стали атрибутом прошлого. С этого момента Россия, по сути дела, стала республикой, а вся верховная власть – исполнительная и законодательная – впредь до созыва учредительного собрания переходила в руки временного правительства».
Французский посол Морис ПАЛЕОЛОГ: «Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого Великий Князь Михаил Александрович подписал свое временное отречение. Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной. Кроме Великого Князя и его секретаря Матвеева, присутствовали: князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти. Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового Царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением Великий Князь сам согласился с ним. Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к Великому Князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
– Если вы боитесь, Ваше Высочество, немедленно возложить на себя бремя Императорской Короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве “Регента Империи на время, пока не занят Трон”, или, что было бы еще более прекрасным, титулом в качестве “Протектора народа”, как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть учредительному собранию, как только кончится война.
Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших. Среди этого всеобщего смятения Великий Князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
– Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой.
Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий Князь ответил, улыбаясь:
– Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас здесь нет; она осталась в Гатчине.

Великий Князь Михаил Александрович и графиня Н.С. Брасова. Париж 1913 г.

– Я решил отречься.
Керенский, торжествуя, закричал:
– Ваше Высочество, вы – благороднейший из людей!
Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
– Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде средактировали акт временного и условного отречения. Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от Императорской Короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, предоставленного учредительным собранием.

Николай Виссарионович Некрасов (1879–1940) – инженер, лидер левого крыла кадетской партии, депутат III и IV Государственных дум, один из руководителей Земгора. Масон. Член Верховного совета Великого Востока народов России, секретарь Верховного совета (1915). Совместно с Гучковым участвовал в попытке организации дворцового переворота. Товарищ председателя Государственной думы (5.11.1916). После переворота министр путей сообщения (2.3.1917), заместитель министра-председателя (8.7.1917). Заместитель председателя и министр финансов (24.7.1917). После октябрьского переворота активного участия в борьбе против большевиков не принимал. Под фамилией Голгофский работал в кооперации. Опознан и арестован (1921). После встречи с Лениным отпущен (май 1921). Работал в биржевом комитете и потребкооперации. Несколько раз арестовывался. В последний раз в 1939 г. по обвинению покушения на жизнь Ленина в 1918 г. Расстрелян

Наконец он взял перо и подписал. В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров Великий Князь ни на мгновенье не терял своего спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен по патриотизму, благородству и самоотвержению. Когда последние формальности были выполнены, делегаты исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему, какое он оставил в них симпатичное и почтительное воспоминание. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
– Ваше Высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли».

Отказ Великого Князя Михаила Александровича от восприятия власти

Это было вроде как заседание... Великий Князь как бы давал слово, обращаясь то к тому, то к другому [...] Говорили о том: следует ли Великому Князю принять Престол или нет... Я не помню всех речей. Но я помню, что только двое высказались за принятие Престола. Эти двое были: Милюков и Гучков [...]
Головой – белый как лунь, сизый лицом (от безсонницы), совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он не говорил, а каркал хрипло...
– Если вы откажетесь... Ваше Высочество... будет гибель. Потому что Россия... Россия теряет... свою ось... Монарх... это – ось... Единственная ось страны... Масса, русская масса, вокруг чего... вокруг чего она соберется? Если вы откажетесь... будет анархия... хаос... кровавое месиво [...]
Керенский говорил:
– Ваше Высочество... Мои убеждения – республиканские. Я против монархии [...] Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв Престол, вы не спасете России... Наоборот... Я знаю настроение массы... рабочих и солдат... Сейчас резкое недовольство направлено именно против Монархии... Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала... И это в то время... когда России нужно полное единство... Пред лицом внешнего врага... начнется гражданская, внутренняя война. И поэтому я обращаюсь к Вашему Высочеству... как русский к русскому. Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. Если это жертва... Потому что с другой стороны... я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять Престол... Во всяком случае... я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества [...]
Великий Князь встал... Тут стало еще виднее, какой он высокий, тонкий и хрупкий... Все поднялись.
– Я хочу подумать полчаса...
Подскочил Керенский.
– Ваше Величество, мы просим Вас... чтобы Вы приняли решение наедине с Вашей совестью... не выслушивая кого-либо из нас... отдельно...
Великий Князь кивнул ему головой и вышел в соседнюю комнату [...] Великий Князь позвал к себе Родзянко. Против этого почему-то Керенский не протестовал. [...]
Великий Князь вышел... Это было около двенадцати часов дня... Мы поняли, что настала минута. Он дошел до середины комнаты. Мы столпились вокруг него. Он сказал: “При таких условиях я не могу принять Престола, потому что...” Он не договорил, потому что... потому что заплакал [...]
Великий Князь ушел к себе. Стали говорить о том, как написать отречение. Некрасов показал мне набросок, им составленный. Он был очень плох. Кажется, поручили Некрасову, Керенскому и мне его улучшить. Милюков объяснил мне, что накануне комитет Государственной думы признал необходимым под давлением слева в той или иной форме упомянуть об учредительном собрании. [...] Скоро вызвали Набокова и Нольде. Они, собственно, и обработали более или менее записку Некрасова, потому что Некрасов и Керенский то уходили, то приходили.

Барон Борис Эммануилович Нольде (1876–1948) – юрист и дипломат, член кадетской партии. Масон. Выехал в эмиграции. Скончался в Лозанне (Швейцария)

Наконец составили и передали Великому Князю. В это время в детской оставались Набоков, Нольде и я. Через некоторое время секретарь Великого Князя, не помню его фамилии [А.С. Матвеев; по словам В.Д. Набокова, он был сторонником отречения, а Великий Князь ему “очень доверял”. – С.Ф.], высокий, плотный блондин, молодой, в земгусарской форме, принес текст обратно. Он передал, что Великий Князь всюду просит употреблять от его лица местоимение “я”, а не “мы” (у нас всюду было “мы”), потому что Великий Князь считает, что он Престола не принял, Императором не был, а потому не должен говорить – “мы”. Во-вторых, по этой же причине, вместо слова “повелеваем”, как мы написали, – употребить слово “прошу”. И наконец, Великий Князь обратил внимание на то, что нигде в тексте нет слова “Бог”, а таких актов без упоминания Имени Божия не бывает. Все эти указания были выполнены, и текст переделан. Снова передали Великому Князю, и на этот раз он его одобрил. Набоков сел на детскую парту переписывать набело. [...]
Там, в соседней комнате, писали отречение Династии. Великий Князь так и понимал. Он сказал мне: “Мне очень тяжело... Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя... А я, выходит так, отрекаюсь за всех...” (Верные политике изоляции Великого Князя Михаила от “опасных влияний”, временщики-масоны даже телеграмму Брата не доставили ему. – С.Ф.)
Это было часов около четырех дня [...] К сожалению, от меня совершенно ускользает самая минута подписания отречения... Я не помню, как это было. Помню только почему-то, что Набоков взял себе на память перо, которым подписал Михаил Александрович. И помню, что появившийся к этому времени Керенский умчался стремглав в типографию (кто-то еще раз сказал, что могут каждую минуту “ворваться”). Через полчаса по всему городу клеили плакаты: “Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа”».
П.Н. МИЛЮКОВ: «В квартире на Миллионной приглашенные нами юристы, Набоков и Нольде, писали акт отречения. О незаконности Царского отречения, конечно, не было и речи, – да, я думаю, они и сами еще не знали об этом. Отказ Михаила был мотивирован условно: “Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего”, выраженная учредительным собранием. Таким образом, форма правления все же оставалась открытым вопросом. Что касается временного правительства, тут было подчеркнуто отсутствие преемства власти от монарха, и Великий Князь лишь выражал просьбу о подчинении правительству, “по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти”. В этих двусмысленных выражениях заключалась маленькая уступка Родзянке: ни “почина” Думы, как учреждения, ни тем более “облечения” [...] не было».
В.Д. НАБОКОВ: «Я пришел на Миллионную, должно быть, в третьем часу. На лестнице дома № 12 стоял караул Преображенского полка. [...] На мой вопрос, зачем меня просили придти, кн. Львов сказал, что нужно составить акт отречения Михаила Александровича. Проект такого акта набросан Некрасовым, но он не закончен и не вполне удачен, – а так как все страшно устали и больше не в состоянии думать, не спав всю ночь, то меня и просят заняться этой работой. Тут же он передал мне черновик Некрасова, сохранившийся до настоящего времени в моих бумагах, вместе с окончательно установленным текстом. [...] Я тотчас же остановился на мысли попросить содействие такого тонкого и осторожного специалиста по государственному праву, как бар. Б.Э. Нольде. С согласия кн. Львова, я позвонил к нему, он оказался поблизости, в Министерстве иностранных дел, и пришел через 1/4 часа. Нас поместили в комнате дочери кн. Путятина. К нам же присоединился В.В. Шульгин. Текст отречения и был составлен нами втроем, с сильным видоизменением некрасовского черновика.
Чтобы покончить с внешней историей составления, скажу, что после окончания нашей работы, составленный текст был мною переписан и через Матвеева представлен Великому Князю. Изменения, им предложенные (и принятые), заключались в том, что было сделано (первоначально отсутствовавшее) указание на Бога и в обращении к населению словом “прошу” было заменено проектированное нами “повелеваю”. Вследствие таких изменений, мне пришлось еще раз переписать исторический документ. В это время было около шести часов вечера.
Приехал М.В. Родзянко. Вошел и Вел. Князь, который при нас подписал документ. Он держался несколько смущенно – как-то сконфуженно. Я не сомневаюсь, что ему было очень тяжело, но самообладание он сохранял полное, и я, признаться, не думал, чтоб он вполне отдавал себе отчет в важности и значении совершаемого акта. Перед тем, как разойтись, он и М.В. Родзянко обнялись и поцеловались, причем Родзянко назвал его благороднейшим человеком.

Владимiр Дмитриевич Набоков (1869–1929) – юрист, один из лидеров партии кадетов, масон. Управляющий делами Временного правительства. Погиб в Берлине во время покушения на П.Н. Милюкова, которому русские монархисты мстили за клевету на Императрицу

Но по условиям момента, казалось необходимым, не ограничиваясь его отрицательной стороной, воспользоваться этим актом для того, чтобы – в глазах той части населения, для которой он мог иметь серьезное нравственное значение – торжественно подкрепить полноту власти вр. правительства и преемственную связь его с Госуд. думой. Это и было сделано в словах “вр. правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти”. Первая часть формулы дана Шульгиным, другая мною. Опять-таки, с юридической точки зрения можно возразить, что Михаил Александрович, не принимая верховной власти, не мог давать никаких обязательных и связывающих указаний насчет пределов и существа власти вр. правительства. Но, повторяю, мы в данном случае не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении. И нельзя не отметить, что акт об отказе от Престола, подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти вр. правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, – в частности (и главным образом) вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений. Как известно, в первой декларации вр. правительства оно говорило о себе, как о “кабинете”, и образование этого кабинета рассматривалось как “более прочное устройство исполнительной власти”.
Очевидно, при составлении этой декларации было еще неясно, какие очертания примет временный государственный строй. С момента акта отказа считалось установленным, что вр. правительству принадлежит в полном объеме и законодательная власть. Между тем еще накануне в составе вр. правительства поднимался (по словам Б.Э. Нольде) вопрос об издании законов и принятии финансовых мер в порядке ст. 87 осн. зак. Может показаться странным, что я так подробно останавливаюсь на содержании акта об отказе. Могут сказать, что акт этот не произвел большого впечатления на население, что он был скоро забыт, заслонен событиями. Может быть, это и так. Но все же несомненно, что с более общей исторической точки зрения акт 3 марта имел очень большое значение, что он является именно историческим актом, и что значение его, может быть, еще скажется в будущем».

Об «отречении» Императора Николая II и отказе от восприятия власти, подписанном 3 марта Великим Князем Михаилом Александровичем русский писатель и историк-эмигрант И.П. ЯКОБИЙ писал: «Невозможно, конечно. допустить мысль, чтобы это родившееся из-под пера трех редакторов нагромождение юридических и логических нелепостей – было результатом простого невежества. Самая научная квалификация, по крайней мере двух из трех составителей, устраняет подобное предположение, да и главный автор документа Набоков в своих воспоминаниях очень настаивает на тщательности, с которой он был продуман.
В чем заключается смысл акта? Ведь было совершенно очевидно, что учредительное собрание, созванное под давлением правительства государственного переворота, никогда не признает прав Великого Князя. Итак, его условный отказ был, в действительности, замаскированным отречением.
Но для чего гг. Набокову, Нольде, Шульгину и их хозяевам нужен был этот лицемерный обман? Цель здесь совершенно ясна: если бы Великий Князь Михаил Александрович, или точнее Император Михаил II, формально отрекся от Престола, то, согласно Основным Государственным законам, право на Престол автоматически перешло бы к следующему по старшинству Представителю Императорского Дома; отрекись и он, право это переходило бы последовательно к другим представителям Династии, и среди них могло оказаться лицо менее покладистое, чем Великий Князь Михаил Александрович. Этого ни в коем случае допустить не хотели.
Нужно было, по указу Якова Шиффа и Ко, положить вообще конец Монархии в России, и потому одного отречения Великого Князя Михаила Александровича было недостаточно. Но, не отрекаясь от Престола, а лишь временно отказываясь от “восприятия” верховной власти, Великий Князь парализовал на неопределенный срок всякую возможность не только реставрации, но хотя бы предъявления другим лицом права на Престол, который вакантным еще не мог почитаться.
С другой стороны в акте заключалось указание на недействительность существующих основных законов – что превышало права не только Великого Князя, но и царствующего Монарха, – и впервые признавалась законная власть самозванного временного правительства. Не следует, действительно, забывать, что официально до сих пор шла речь об ответственном министерстве, и что первый его председатель, кн. Львов, был назначен Высочайшим указом.
Об этом в акте Великого Князя нет ни слова; под эгидой Члена Царствующего Дома законное все же Правительство Львова превращается в революционное; цепь Престолонаследия прерывается, основные законы отменяются, и самый акт, подписанный Великим Князем, является свидетельством о смерти Императорской России.
Кому это было нужно? Чье приказание исполняли наемные перья, написавшие этот преступный документ? Как мог согласиться на него Великий Князь Михаил Александрович?»

Обложка первого издания книги Ивана Павловича Якобия (1879–1964) «Император Николай II и революция», вышедшая в Таллине в 1938 г.

Полковник Борис Владимiрович НИКИТИН (1883–1943), с марта 1917 г. исполнявший должность начальника контрразведки Петроградского военного округа, из беседы с Михаилом Александровичем вынес буквально следующее: «...Родзянко, кн. Львов и все остальные стремились добиться его отказа от Престола, указывая, что в противном случае все офицеры и члены Дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде».
Подтверждение этому находим в словах М.В. РОДЗЯНКО: «Для нас было совершенно ясно, что Великий Князь процарствовал бы всего несколько часов, и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое положило бы начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что Великий Князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться бы не мог. Великий Князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет Престол, и я должен был ему ответить отрицательно».
Для лучшего понимания ситуации следует привести также слова А.Ф. КЕРЕНСКОГО из газеты «Утро России» того времени (8 марта 1917 г.): «Акт отречения Михаила Александровича мы решили обставить всеми гарантиями, но так, чтобы отречение носило свободный характер».

Поддержавшие переворот войска на улицах Петрограда

«После известия об отказе Михаила Александровича, – писал генерал-майор Д.Н. ДУБЕНСКИЙ, – не только среди лиц, окружавших Государя, но и среди всей Ставки не было уже почти никаких надежд на то, что Россия сможет вести войну и продолжать сколько-нибудь правильную государственную жизнь. Надежда, что “учредительное собрание” будет правильно созвано и утвердит Царем Михаила Александровича, была очень слаба и в нее почти никто не верил. Прав был К.Д. Нилов, говоря, что Михаил Александрович не удержится и за сим наступит всеобщий развал».

Генерал-майор Дмитрий Николаевич Дубенский (1857–1923) – военный писатель и издатель. Состоял генералом для особых поручений при Главном управлении государственного коннозаводства (1912); с 1915 г. член его совета. Издатель «Летописи войны с Японией», «Летописи Великой войны», «Истории России в картинах», «Царствование Дома Романовых», исторических брошюр. Секретарь редакции «Русского инвалида». Редактор-издатель газеты для армии и народа «Русское чтение». В 1914-1917 гг. издавал журнал «Летопись войны». В 1915 г. получил задание описать деяния Императора Николая II во время Великой войны, напечатав четыре выпуска издания «Его Императорское Величество Государь император Николай Александрович в Действующей армии», охватывавших период с начала войны вплоть до февраля 1916 г. Состоя в Свите в качестве историографа, сопровождал Государя. Автор воспоминаний «Как произведен переворот в России» (Русская летопись. Кн. 3. Париж. 1922). Во время гражданской войны служил в Харьковском коннозаводстве Вооруженных сил Юга России (1919). Скончался в Висбадене (Германия)

«Этот последний приказ Государя, – свидетельствовал очевидец событий, подполковник В.М. ПРОНИН, – дошел до Штабов Армий и только кое-где до штабов корпусов и дивизий (Румынский фронт), ибо, получив копию этого приказа, военный министр Гучков экстренной телеграммой в Штабы Фронтов, помимо Ставки, воспретил дальнейшую передачу приказа в войска. И таким образом Армия не услышала прощального слова Императора, не услышала Его последнего привета».

А вот как оценивал воздействие мартовских актов на народ князь С.Е. ТРУБЕЦКОЙ: «Когда Государь отрекся от Престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича, отречение это не было еще отказом от монархии. Более того, мне кажется, что защита монархического принципа при восшествии на Престол Михаила Александровича была бы легче, чем защита его при Государе, если бы он не отрекся от Престола. Революционной пропаганде удалось сильно подорвать престиж Государыни Александры Феодоровны и, отчасти, самого Государя, но это были, скорее, удары по их личному престижу, а не по престижу самой Царской Власти. [...]
Конечно, отречение Государя не только за себя, но и за своего сына было явно противозаконно, и, при отречении Государя, законные права на Престол переходили к Великому Князю Алексею Николаевичу. Но строгий легитимизм мало свойственен русскому народу, и переход власти от Государя к Его брату не показался бы незаконным широким массам населения.
В сущности, дело было в том, чтобы Михаил Александрович немедленно принял передаваемую ему Императорскую Корону. Он этого не сделал. Бог ему судья, но его отречение по своим последствиям было куда более грозно, чем отречение Государя, – это был уже отказ от монархического принципа.
Отказаться от восшествия на Престол Михаил Александрович имел законное право (имел ли он на это нравственное право – другой вопрос!), но в своем акте отречения он, совершенно беззаконно, не передал Российской Императорской Короны законному преемнику, а отдал ее... Учредительному собранию. Это было ужасно!
Отречение Государя Императора наша армия пережила сравнительно спокойно, но отречение Михаила Александровича, отказ от монархического принципа вообще – произвел на нее ошеломляющее впечатление: основной стержень был вынут из русской государственной жизни; короткое время, по силе инерции, все оставалось как будто на месте, но скоро все развалилось. [...]
С этого времени на пути революции уже не было серьезных преград. Не за что было зацепиться элементам порядка и традиции. Все переходило в состояние безформенности и разложения. Россия погружалась в засасывающее болото грязной и кровавой революции».

Князь Сергей Евгеньевич Трубецкой (1890–1949) – русский философ. После революции остался в России. Не раз арестовывался чекистами, пока в 1922 г. не выехал за границу на одном из «философских пароходов». Сотрудничал с Русским Общевоинском Союзом. Скончался в Кламаре (Франция)

Тот же мотив звучит и в Его словах, высказанных в беседе 4 марта с Великим Князем Александром Михайловичем, прибывшим в Ставку с Императрицей-Матерью: «Его спокойствие свидетельствовало о том, что Он твердо верил в правильность принятого Им решения, хотя и упрекал Своего Брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без Императора. “Миша не должен был этого делать, – наставительно закончил Он. – Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет”».

Подписанный Императором акт, интерпретированный временщиками в качестве «Высочайшего Манифеста»

Отрекаться можно только за самого себя. Лишать Престола то лицо, которое по закону имеет на него право, – будь то лицо совершеннолетний или несовершеннолетний, – отрекающийся Император не имеет права. Престол Российский – не частная собственность, не вотчина Императора, которой Он может распоряжаться по своему произволу.
Основываться на предполагаемом согласии Наследника также нет возможности, раз этому Наследнику не было еще полных 13-ти лет. Во всяком случае, даже если бы это согласие было категорически выражено, оно подлежало бы оспариванию, здесь же его и в помине не было.
Поэтому передача Престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридического титула для Михаила она не создавала. Единственный законный исход заключался бы в том, чтобы последовать тому же порядку, какой имел бы место, если бы умер Николай II. Наследник сделался бы Императором, а Михаил – регентом. [...] Несомненно, что Николай II сам (едва ли сознательно) сделал наибольшее для того, чтобы затруднить и запутать создавшееся положение. [...] Принятие Михаилом Престола было бы, таким образом, как выражаются юристы, ab initio vitiosum, с самого начала порочным».

Отказ Великого Князя Михаила Александровича от восприятия власти, превращенный взбунтовавшимися депутатами Думы в «Манифест»

Акт 2 марта имеет вид телеграммы в Ставку, начальнику Штаба. Как указано выше, Основные Законы не содержат правила, которое говорило бы о праве Самого Императора на отречение. Если же и признать это право за Царствующим Императором в порядке толкования закона Самим Императором, то прецептивные законы о наследии Престола допускают лишь отречение за Себя, а не за Наследника.
Между тем, минуя законного, объявленного в Манифесте 30 июля 1904 года Наследника Престола, малолетнего Цесаревича Алексея Николаевича, Государь Император передал Престол Брату, Великому Князю Михаилу Александровичу, не удостоверясь в его на то согласии.
По Основным Законам Империи Великий Князь Михаил Александрович мог стать Наследником Престола только в случае смерти Цесаревича Алексея Николаевича или в случае самостоятельного и личного отречения Цесаревича от права на Престол, которое могло бы состояться лишь по достижении им совершеннолетия (т.е. 16 лет).
Восшедший, в силу акта 2 марта, на Престол Великий Князь Михаил Александрович, хотя и отказался 3 марта 1917 года от восприятия Верховной Власти, впредь до установления в учредительном собрании образа правления и новых основных законов Государства Российского, но от Престола expressis verbis не отказался, признал за собою непосредственное, помимо Законного Наследника, право на преемство Престола и дал санкцию на созыв учредительного собрания.
Согласие Михаила Александровича восприять Верховную Власть лишь в случае, если такова будет выраженная учредительным собранием воля народа, и, следовательно, отказ от немедленного, сопряженного со вступлением на Престол, как того требует статья 53, восприятия Верховной Власти, – является также полным нарушением Основных Законов.

Николай Николаевич Корево (1860–1935) – сенатор (1916) с производством в тайные советники, гофмейстер Высочайшего Двора (1914). Состоя членом Особого совещания по делам Великого Княжества Финляндского, редактировал изданный затем перевод на русский язык всего законодательного корпуса этой части Империи. После революции эмигрировал во Францию. Скончался в Париже

Он мог отказаться восприять Престол и требовать восстановления прав на Престол Цесаревича Алексея Николаевича. Но, признавая право Императора Николая II отречься не только за себя, но и за сына, и передать Престол ему, Михаилу Александровичу, он не имел права, не отрекаясь, в качестве Императора, от Престола, отказываться лишь от восприятия Верховной Власти, с передачей ее временному правительству.
Подписание им Акта, столь резко нарушающего Основные Законы, объясняется тем же революционным насилием и тою же изменою, какие накануне вызвали Акт 2 марта.
Эти Акты революционного времени имели для дальнейших судеб России решительное и первостепенное значение. Являя полное нарушение учрежденного Основными Государственными Законами порядка, они не могут быть рассматриваемы легитимистом иначе, как с точки зрения свершившегося факта.
Силою факта же, еще до переворота в октябре 1917 года, сметено было то временное правительство, по почину Государственной думы возникшее, коему подчиниться призывал Великий Князь Михаил Александрович и, в Приказе по армии, 8 марта 1917 года № 311, отрекшийся Император; установилось новое временное правительство, в котором из членов первого осталось очень мало лиц.
Утратилось, таким образом, и преемство революционного временного правительства. Сметено было затем и учредительное собрание, и возник факт Российской социалистической федеративной советской республики.
Для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти, чтобы с нею во главе, под сению Церкви Православной, Россия могла, предав всепрощающему забвению события последних лет, возобновить то быстрое шествие по пути внутреннего прогресса и внешнего могущества, которое пугало наших явных и тайных врагов и которое, им на пользу, пресекла развалившая нашу Родину революция».

Обложка вышедшей в 1922 г. в Париже под эгидой «Общества объединения русских в Ницце» книги Н.Н. Корево «Императорский Всероссийский Престол. Наследование Престола по Основным Государственным Законам. Справка по некоторым вопросам, касающимся Престолонаследия»

Так как право на наследование Престола вытекает из закона и есть право публичное, то есть прежде всего обязанность, то никто, и в том числе Царствующий Император, не может существующих уже прав отнять, и таковое его волеизъявление юридически не действительно; таким образом, отречение Государя Императора Николая II за Своего Сына Вел. Кн. Цесаревича Алексея ни одним юристом не будет признано действительным юридически. [...]
Отречение за него было бы недействительно и в том случае, если бы происходило не при революционном насилии, а путем свободного волеизъявления, без всякого давления. Великий Князь Алексей Николаевич мог отречься только по достижении совершеннолетия в 16 лет. До его совершеннолетия управление государством в силу ст. 45 Основных Законов должно было перейти к ближнему к наследию Престола из совершеннолетних обоего пола родственников малолетнего Императора, то есть к Вел. Кн. Михаилу Александровичу.
Последний также сделался жертвой революционного вымогательства, а малолетний Великий Князь Алексей Николаевич был пленен вместе с Своими Родителями так называемым временным правительством. Осуществить свои права на Престол, как подобает посредством Манифеста, в таковых обстоятельствах Он не мог.
Великий Князь Михаил Александрович издал так называемый Манифест [...] Предположим, что это акт свободного волеизъявления; как тогда надо определять его юридическую силу?
Вел. Кн. Михаил Александрович отказался сделаться Императором, но не в виду того, что он не имел права вступить на Престол при наличности в живых Великого Князя Алексея Николаевича, несмотря на таковую волю Императора Николая II; он не заявил и того, что он считает себя обязанным настаивать на правах Великого Князя Алексея на Престол, а себя считать лишь Правителем Государства.
Он, напротив, заявил, что готов принять Престол, но не в силу Основных Законов, от чего он expresis verbis отказался, а в силу права революции, выраженного через учредительное собрание по известной четыреххвостке.
Если бы даже таковое собрание состоялось и, установивши новый образ правления, избрало бы его Государем, то Великий Князь Михаил Александрович вступил бы уже не на Трон своих предков Божьей Милостью, а на волею народа созданный трон по избранию от воли народа; вместе с тем это было бы упразднением православно-легитимного принципа Основных Законов, построенных на монархическом суверенитете.
Признание права за учредительным собранием устанавливать образ правления есть отказ от монархического суверенитета и устроение политической формы правления на народном суверенитете, то есть на “многомятежного человечества хотении”. Этим он упразднил бы все традиции предшествующей истории и продолжил бы ее на радикально противоположном принципе в европейском демократически-эгалитарном стиле.
В качестве совершеннолетнего Наследника Престола, Великий Князь Михаил Александрович мог вступить в управление по легитимному принципу лишь как Правитель Государства при несовершеннолетнем Императоре и требовать малолетнему Императору присяги. Он этого не сделал, принципиально отвергши обязательность Основных Законов и признал революционное право.
Если некоторые говорят, что с его стороны не было отказа от Престола expresis verbis, а только условный отказ, то, правда – лишь то, что он не отказывался получить власть от учредительного собрания на основе народного суверенитета, устанавливающего новую форму правления – но тем самым он expresis verbis отказался не только от Престола, но даже не признал его больше существующим de jure.
В качестве Наследника, он сам призывал всех граждан признать новое революционное право; но он не имел компетенции приглашать к повиновению самочинному органу, по самочинной противозаконной инициативе Государственной думы возникшему, и предоставлять учредительному собранию устанавливать новую форму правления; все заявления этого “Манифеста” юридически ничтожны.
Если бы таковой акт исходил даже от Царствующего Императора, то и тогда явилась бы необходимость признать, что Император сам отказывается занимать возложенный им на себя подвиг, и Престол Основных Законов вакантен.
Вел. Кн. Михаил Александрович, отказавшись вступить в управление государством, хотя бы в качестве правителя, expresis verbis отказавшись не только от Престола, существующего, как государственное учреждение, но, отвергши даже действие Осн. Законов, которые могли бы призвать его к наследованию Престола, – совершил только акт, в котором высказал ни для кого не обязательные свои личные мнения и отречение, устраняя себя от наследования по Осн. Законам, юридически в его глаза несуществующим, несмотря на ранее принесенную им в качестве Великого Князя в день своего совершеннолетия присягу верности постановлениям Осн. Зак. о наследии Престола и порядку Фамильного Учреждения.
Все его заявления в Манифесте, в том числе и признание так называемого временного правительства, юридически ничтожны, кроме явного отречения за себя от Престола.
Г[осподин] Корево говорит, что это отречение некому было обратить в закон, и что до обращения в закон отречения нет. Но допустимость отречения исходит из того, что нельзя человека насильно заставить принять подвиг власти.
Допустим, что на лицо – пробел закона, не предусмотревшего отречения, когда Императора нет (так было здесь, ибо в 3 ч. дня 2 марта 1917 г. Император Николай II отказался быть носителем верховной власти). Как же надо было бы восполнить пробел? В виду того, что центр тяжести отречения – в отсутствии воли занимать Престол у призываемого на Престол лица, надо признать, что, раз воля явно выражена, а органа, констатирующего этот факт нет, то надо иным способом удостовериться в наличности воли к отречению.
Кроме того, Основной Закон не может призывать к престолонаследию лиц, отвергающих тот принцип, на котором они основаны. Для чего же иначе он обязывает всех Членов Императорского Дома в день совершеннолетия приносить присягу верности не только Царствующему Государю, но и правилам порядка престолонаследия и порядку Фамильного Учреждения?»

Обложка книги М.В. Зызыкина «Царская власть и закон о Престолонаследии в России», напечатанной в 1924 г. в Софии

Известный русский философ И.А. ИЛЬИН: «...В первом отречении от Престола и во втором отказе немедленно приять власть – было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного безкорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы (“день Иова многострадального” – был днем рождения Государя, о чем Сам Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. [...]
В действительности дело обстояло так, что и Государь и Великий Князь отреклись не просто от “права” на Престол, но от своей, религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти Престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному Государю.
Нам трудно ныне понять, что двум последним Государям нашей правящей Династии – Николаю Второму и Михаилу Второму – никто из их окружения (военного или штатского) не сказал в виде верноподданнического совета, что у них в силу русских Основных Законов, коим они присягали и кои составляют самый основной и строгий строй монархического государства – нет права на отречение от Престола в час великой национальной опасности и при совершенной необезпеченности в дальнейшем наследовании.
Объяснить отсутствие такого совета изменою, утомлением, растерянностью людей можно. Но этих объяснений мало: в глубине событий за всем этим скрывается и открывается отсутствие крепкого и верного монархического правосознания – в высших кругах армии и бюрократии.
Если была измена, то Государь был вправе уволить изменников и призвать верных; и дальнейшая гражданская война показала, что такие верные имелись и что они пошли бы на все. Но те, кто советовали Государю и Михаилу Александровичу отречься, должны были знать и понимать, что они действуют уже не как монархисты, а как республиканцы.
И вот состоялось личное решение Государя: он отрекся за Себя и за Наследника.
Быть членом Династии значит иметь не только субъективное право на Трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ, и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению.
Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. Одна из аксиом правосознания состоит вообще в том, что от публично-правовых обязанностей одностороннее отречение самого обязанного невозможно; именно эта аксиома и признана в Российских Основных Законах.
В труднейшие часы исторической жизни Монарх блюдет свою власть и властью ищет национального спасения. Вспомним Петра Великого в часы стрелецких бунтов; или в то время, когда “внезапно Карл поворотил и перенес войну в Украйну”; или во время Прутского сидения и несчастия. Вспомним Императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам...
Отрекся ли бы от власти Царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина во время пугачевского восстания? Император Александр III при каких бы то ни было обстоятельствах?
Но за последние десятилетия уверенное и властное самочувствие Российской правящей Династии как будто бы поколебалось. Быть может, революционный напор ослабил у нее веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу Царского звания; как будто бы ослабело чувство, что Престол обязывает, что Престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член Династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство Трона должно быть во что бы то ни стало обезпечено.
Вот откуда это историческое событие: Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, и отошла от Престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызывать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без Царя и не за Царя...
Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя, вспоминаешь слова Писания: “яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущего его безгласен”...
Все это есть не осуждение и не обвинение; но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды.
Народ был освобожден от присяги и предоставлен на волю своих соблазнителей. В открытую дверь хлынул поток окаяннейшего в истории напористого соблазна, и те, которые вливали этот соблазн, желали власти над Россией во что бы то ни стало. Они готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую Династию; не за какую-либо “вину”, а для того, чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание.
Грядущая история покажет, удалось им это или нет».

Иван Александрович Ильин (1883–1954)

Тяжкие думы. Фрагмент картины художника Валерия Алексеева 2005 г.

Публикация проиллюстрирована фотографиями внутренних интерьеров Императорского поезда

«Поздно ночью поезд уносил отрекшегося Императора в Могилев. Мертвая тишина, опущенные шторы и тяжкие, тяжкие думы. Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II – отца, Монарха и просто человека, когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, Он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: “Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград”.
На листке бумаги отчетливым почерком Государь писал Собственноручно о Своем согласии на вступление на Престол Сына Своего Алексея...
Алексеев унес телеграмму и... не послал. Было слишком поздно...

Телеграмму эту Алексеев, “чтобы не смущать умы”, никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование.
Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».

Быть может, принятию такого решения Государем способствовала встреча с Императрицей-Матерью и известие об отказе от восприятия власти братом.
Сообщение генерала А.И. Деникина не единственное свидетельство об этой неосуществленной воле Государя, которой помешал один из заговорщиков – генерал М.В. Алексеев.

О том же самом писал, например полковник Дмитрий Николаевич Тихобразов (1886–1974) в своих не опубликованных пока что записках, хранящихся в Русском архиве Колумбийского университета (США).
Их автор – в то время подполковник, младший штаб-офицер для делопроизвордства и поручений Управления Генерал-квартирмейстера Штаба Верховного Главнокомандующего – вспоминал о том, что Государь, «продолжавший привычные посещения Алексеева и после отречения, 4 марта заговорил о том, что надо послать телеграмму Временному правительству.
В этой телеграмме Он давал согласие на то, чтобы Царем стал Алексей. Поскольку акты об отречении как Николая II, так и Михаила уже были опубликованы. [Официально они были опубликованы одновременно лишь 5 марта. – С.Ф.]

Алексеев отказался телеграмму отправить, говоря, что это обоих их сделает смешными. Николай II несколько времени простоял в нерешительности, а затем попросил Алексеева телеграмму все же отправить. Он задумчиво пошел вниз, остановился на секунду, как будто собирался вернуться, но передумал и быстро направился к себе в губернаторский дом».

«По приезде Государя в Ставку после отречения, – пишет в своих мемуарах Василий Михайлович, – генералу Алексееву была передана заготовленная и подписанная Государем 2 марта телеграмма на имя председателя Государственной думы об отречении от Престола в пользу Сына. Телеграмма эта по неизвестным причинам не была послана».

Далее мемуарист приводит и сам текст этой телеграммы:
«Копия телеграммы на имя Председателя Государственной думы, Собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву.
Председателю Госуд[арственной] Думы Петр[оград].
Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына, чтобы (Он) остался при Нас до совершеннолетия при регентстве Брата Моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ.

Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове.
Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве.
Ген. Алексеев.
С подлинным верно: Ген. Шт. Подполковник Пронин».

Эти и другие материалы в блоге С. В. Фомина "Царский Друг"