ОТРЕЧЕНИЕ¹

   Что произошло за это время в Пскове?
   Эта ночь, 1 марта, в Царском поезде прошла в тревожном ожидании. Генерал Рузский должен был вернуться доложить Государю о своем разговоре с Родзянко, но время проходило, брезжил уже голубой свет наступающего утра, а о главнокомандующем все еще не было никаких известий.
   Государь тоже не спал. Уйдя в Свое купе, Он горячо молился; несчастный Отец не мог    оторвать глаз от портрета Отрока — Наследника, на которого, казалось, смерть уже наложила свою печать, и Он покрывал поцелуями изображение Своего больного Сына.
Государь не делал Себе никаких иллюзий насчет благотворного действия манифеста, подписанного Им с таким тяжелым чувством. Он знал тех людей, которые присваивали себе теперь право распоряжаться судьбами России. Он знал их самомнение, их неспособность, их полнейшее непонимание действительности. Как Он говорил генералу Рузскому, мысль быть превращенным в конституционного Монарха возмущала Его религиозное чувство, Его понятие о долге и об ответственности перед Богом. Вероятно, тогда уже мысль об отречении явилась Ему, как выход из положения.
   Но все же в четверть шестого, напрасно прождав прибытия генерала Рузского, Государь приказал телеграфировать генералу Алексееву опубликовать манифест, подписанный в эту ночь, после чего Он лег отдохнуть.
   В течение этого времени главнокомандующий вел с председателем Государственной думы разговор, который мог бы показаться совершенно безсвязным, если бы с тех пор не стала известна настоящая его подкладка.
   По мере того, как на аппарате развертывалась лента с отпечатанными на ней словами двух лиц, отделенных друг от друга сотнями верст, — слова эта, одни за другими, немедленно передавались в Ставку, где, таким образом, следили за всем разговором.
Генерал Рузский начинает с краткого описания прибытия Государя и разговора, который он имел с Ним; говорит об ответственном министерстве, о назначении Родзянко и спрашивает его мнение относительно немедленного опубликования манифеста. Родзянко, в порыве удовлетворенного честолюбия, хочет знать точный текст манифеста, но тотчас же спохватывается, входит в туманные объяснения о развертывающихся в Петрограде событиях, запутывается, повторяется, говорит о самом себе, как об единственном лице, чьи приказания исполняются безпрекословно, объявляет с самодовольством, что он велел заключить в крепость всех министров прежнего Правительства и тут же признается, что боится сам туда же попасть с минуты на минуту. Одним словом, манифест опоздал. Государю остается только одно — отречься от Престола. Генерал Рузский поражен внезапной переменой требований Родзянко. Неужели для него недостаточно уже стать председателем Совета министров? Не метит ли он в президенты будущей Российской республики? Не хочется ли ему стать регентом Государства, с Великим Князем Михаилом Александровичем в качестве подставного лица? Или же Родзянко чувствует, что тайные силы, направляющие все движение, уже обошли его, и вся его наглость лишь маска, под которой скрывается гримаса страха?
   Одно генерал Рузский понимает ясно, это то, что во второй раз за эти сутки судьба Монархии оказалась у него в руках.
   В нескольких шагах от него спит в Своем вагоне Тот, Кому он присягал в верности; сам   он командует целым фронтом, одного небольшого отряда которого было бы достаточно для окончательного усмирения восстания; поможет ли он Государю удержать Престол, возьмет ли он на себя роль Монка? Да, но последние слова Родзянко еще приятно звучат в его ушах: «Да поможет вам Бог, наш доблестный вождь, — скоро победить неприятеля!» — Наш доблестный вождь! Не есть ли это обещание, которое надо понять с полуслова! В конце концов, если Государь отречется от Престола, пост верховного главнокомандующего освободится, и он, Рузский, конечно, имеет больше прав на него, чем эта тряпка Алексеев... Как все неврастеники, Рузский подвержен таким болезненным колебаниям воли, порывам отчаяния и надежды.

Разговор с Родзянко, начатый в три с половиной часа ночи, оканчивается только в семь с половиною утра.
   Генерал Рузский, совершенно измученный, не зная, как поступить, решает немного отдохнуть, прежде чем явиться к Государю. «Утро вечера мудренее», — говорит пословица, и хотя Утро уже настало, старому генералу кажется, что еще продолжается все тот же безконечный вчерашний день.
   Пока Рузский дремал, в Ставке приняты были важные решения. Новое требование Родзянко вовсе не являлось неожиданностью для генерала Алексеева и его штаба. Возможность отречения давно уже предвиделась Алексеевым; с терпением исполнительного штабного офицера издавна и тайно подготовлял он тот государственный переворот, который и должен был осуществиться.
   По получении телеграммы, содержащей сумбурные заявления Родзянко, генерал Алексеев понимает, что настал час раскрыть свои карты. Он так торопится вырвать от Государя отречение, что поручает представителю Министерства иностранных дел в Ставке Базили составить немедленно проект манифеста об отречении, который по телеграфу будет сообщен Государю. Кроме того, он велит передать Рузскому приказание разбудить Государя, «отбросив всякие этикета», и безотлагательно сообщить Ему новое требование председателя Думы и настойчивый совет Ставки согласиться на него.
Начинается разговор по прямому проводу между генерал-квартирмейстером Ставки Лукомским и генералом Даниловым, заменяющим главнокомандующего. Генерал Лукомский и «черный Данилов» фамильярно и с оттенком пренебрежительности рассуждают о Государе.
   Данилов не усматривает препятствий к тому, чтобы разбудить Государя, «отбросив всякие этикеты», но он не смеет безпокоить главнокомандующего, который только что лег спать. К тому же уже девять часов, а в десять генерал Рузский должен отправиться к Государю. Данилов высказывает при этом опасение, что главнокомандующему будет несколько затруднительно добиться отречения Государя, после того, как он сам же уверял Его, что для успокоения умов достаточно будет образовать ответственное министерство. Лукомский налету подхватывает этот добрый совет и в десять часов 15 минут, как раз в тот момент, когда Рузский является к Государю, генерал Алексеев отправляет всем главнокомандующим фронтами циркулярную телеграмму, призывая их присоединяться к его голосу, чтобы убедить Царя отречься от Престола.
   Телеграмма эта, сыгравшая такую решительную роль в русской трагедии, была составлена в очень настойчивых выражениях; генерал Алексеев в самом мрачном свете обрисовывал положение в столице, уверял, что отречение Царя требовалось самим народом, что отказ в этом вызвал бы забастовку железнодорожных служащих, пагубную для снабжения фронта. Все эти сведения были совершенно ложны, как сознался сам генерал Алексеев двадцать четыре часа спустя. Они предназначались только для того, чтобы поразить воображение тех главнокомандующих, которые не знали о заговоре, о других же заботиться не приходилось.
   В наступившие потом позорные дни Алексеев не мог простить себе посылки этой телеграммы, следствием которой явилось крушение фронта, армии и самой России.
Генерал Рузский еще не ознакомился с телеграммой, но он уже извещен своим начальником штаба Даниловым о желании Ставки. Жребий брошен, петел пропел: главнокомандующий армиями Северного фронта добровольно становится на сторону революции.
   Государь проснулся около восьми часов. За утренним чаем Он казался бледным и утомленным, но как всегда был внешне спокойным и любезным, не выказывая ничем волновавших Его чувств.
   В десять с половиною часов Государь принимает Рузского. Генерал старается скрыть волнение. Вида осунувшееся лицо, лучистые, серые, задумчивые глаза своего Государя, которые как бы читают в его темной душе, генерал Рузский чувствует, что язык его отказывается произнести приготовленные слова. Он молча кладет перед Государем ленту своего ночного разговора с Родзянко; он знает, что эта узкая полоса бумаги, которую Государь теперь внимательно читает, повторяет и хвастовство Родзянко, и оскорбительные выпады против Императрицы, и обвинения Царского Правительства и, наконец, наглое требование отречения. Склонившись над столом, Государь прочтет все это, изопьет до конца чашу горечи.
   Чтение окончено. Государь встает с кресла и отходит к окну вагона; генерал Рузский тоже встает. Наступает минута ужасной тишины. Государь возвращается к столу, указывает генералу на стул, приглашая опять сесть и спокойным, ровным голосом начинает говорить о возможности отречения.
   «Мое твердое убеждение, что Я рожден для несчастья, — говорит Он. — Я ясно сознавал уже вчера вечером, что никакой манифест не поможет. Если надо, чтобы Я отошел в сторону для блага России, Я готов на это, но Я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве, данной в день Священного Коронования, Меня обвинят казаки, что Я бросил фронт»².
   После этого Государь задает вопросы о подробностях разговора с Родзянко, обдумывает, как бы вслух, возможные решения. Рузский высказывает надежду, что Родзянко, быть может, преувеличивает опасность положения и что манифест все успокоит, хотя не скрывает, что, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения... Старая лиса думает избегнуть таким образом неприятной обязанности настаивать самому перед Государем...
   В это время подают срочную телеграмму Алексеева. Рузский просит у Государя позволения ее распечатать и начинает читать вслух. По мере того, как он произносит предательские слова телеграммы, Рузский чувствует, как он бледнеет под взглядом Царя.  
   Телеграмма эта – циркуляр генерала Алексеева, разосланный главнокомандующим, о котором мы говорили выше. Алексеев требует от генералов немедленно поддержать перед Государем его мнение о необходимости отречения.
   Рузский видит, что попал в западню. Невозможно уклониться от прямого ответа, как он надеялся, невозможно перенести на Ставку всю ответственность предпринятого шага, невозможно умыть руки, как Пилат. Надо ответить, высказаться открыто, здесь же, перед ожидающим Государем, за или против отречения, за или против революции.
   «Что же вы думаете, Николай Владимирович?» — спрашивает Государь.
   Смущенный и встревоженный, Рузский мнется и старается выиграть время.
   «Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать. Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка».
   Государь видит растерянность генерала. Он смотрит на него с жалостью.
   «Да, и Мне надо подумать», — говорит Он и отпускает Рузского до завтрака.
   Перед завтраком Государь вышел из вагона и некоторое время гулял один по платформе.  В уме Своем Он перебирал события, обрушившиеся на Него с такой быстротой в течение нескольких часов, и пробовал разобраться в этом невероятном сплетении роковых причин.
   Не прошло и сорока восьми часов со времени Его отъезда из Ставки, где, окруженный верными войсками, Он повелевал почти двумястами миллионами подданных, как Ему уже приходится слушать дерзкие советы, почти приказания Своих генералов об отречении от Престола.
   Он, соединявший в Себе двойную и могущественную власть Самодержца и Верховного Главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится Его приказу, если Он велит подавить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала Его, как липкая паутина, но назвать прямо некоторые имена Ему было слишком тяжело.
   Генерал Рузский медлил явиться. Государь позавтракал один, против Своего обыкновения, ибо за Высочайшим столом продолжал соблюдаться строжайший этикет, не отмененный даже в эти тревожные дни.
   Между тем, главнокомандующий с нетерпением ожидал ответа других генералов на телеграмму, Алексеева. В зависимости от того, будут ли эти ответы склоняться за или против отречения, сам он, Рузский, увидит, как ему надо поступить. Наконец, в два с половиной часа пришла длинная телеграмма из Ставки, содержащая ответы Великого Князя Николая Николаевича, генералов Брусилова и Эверта.
   Все три главнокомандующие высказывались в пользу отречения.
   Это было могучее оружие в руках Рузского; тем не менее, у него не хватило смелости говорить с глазу на глаз с Государем. Завтракая с генералами Даниловым и Саввичем, он заявил им: «Я вижу, что Государь мне не верит. Сейчас пойдем к Нему втроем, пускай Он, помимо меня, еще выслушает вас».
   Все трое немедленно были приняты Государем в салон-вагоне.
Данилов и Саввич чувствовали себя страшно смущенными той печальной ролью, которую им приходилось играть. Государь предложил всем сесть. Рузский взял стул, но оба генерала не решились этого сделать и во все время разговора стояли натяжку.
Генерал Рузский доложил Государю ответы главнокомандующих. Момент был тяжелый. Несмотря на всю Свою выдержку,
   Государь не мог скрыть чувства горечи, прочтя телеграмму Своего начальника штаба, этого человека, облагодетельствованного Им и отрекающегося от Него в несчастии.
Генерал Рузский безстрастным голосом стал перечислять все причины, требующие отречения от Престола; он заговорил о желании Ставки.
   «Да, — заметил Государь, — но я не знаю, хочет ли этого вся Россия».
Эти простые слова смутили главнокомандующего, который обратился за поддержкой к своим помощникам.
   «Я прошу Ваше Величество выслушать мнения моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом простые люди».
Решение Царя было уже принято; Ему претила комедия, которая разыгрывалась перед Ним, Он спешил с ней покончить. Встревоженный Рузский продолжал настаивать. Наконец, Государь, обратившись к застывшим в своих позах генералам, произнес:
   «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения».
Оба «в высшей степени самостоятельные» генерала повторили без ошибки затверженный урок. Все же генерал Саввич почувствовал, что рыданья сдавливают ему горло, когда заявил, что вполне присоединяется к мнению главнокомандующего.
Наступило общее молчание, длившееся одну-две минуты... затем Государь сказал:
   «Я решился. Я отказываюсь от Престола», — и перекрестился. Перекрестились и генералы.
   Произошло событие огромной важности, самое, быть может, значительное во всей тысячелетней истории России: отречение Помазанника Божия, Царя Самодержца Святой Руси.
   Впоследствии, гораздо уже позднее, в Своей Екатеринбургской тюрьме, когда в ожидании смерти Государь, казалось, освободился от всех страстей и забот земных, Он произнес однажды следующие слова: «Бог не покидает Меня. Он дает Мне силы простить всем врагам, но Я еще не могу победить Себя в одном: Я не могу простить генерала Рузского».
   Государь удалился к Себе и через несколько минут появился дворцовый комендант Воейков. Характера замкнутого и насмешливого, сухой и холодный в обращении, Воейков, несмотря на свою искреннюю преданность Государю, не пользовался симпатиями Царского окружения. Его, совершенно, впрочем, напрасно, считали человеком, имеющим влияние на Царя.
   Его встретили неохотно и недружелюбно, и разговор начинал становиться неприятным, когда вошел бледный, расстроенный граф Фредерикс. Он только что узнал из уст Самого Государя об Его отречении.
   Этот восьмидесятилетний старик, верой и правдой служивший трем Императорам, не мог свыкнуться с мыслью видеть в своем Государе лишь частного человека.
   «Никогда не ожидал, что доживу до такого ужасного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя», — повторял он с горечью.
   Снова вошел Государь с двумя только что составленными Им телеграммами в руках и передал их генералу Рузскому для немедленной их отправки.
   Первая телеграмма на имя Родзянко, была следующего содержания:
   «Нет той жертвы, которой Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки России. Посему Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия».
   Генерал Рузский посоветовал прибавить к этому «при регентстве Моего Брата, Великого Князя Михаила Александровича», что и было приписано.
   Вторая телеграмма на имя генерала Алексееву содержала лишь следующие слова: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России, Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить Ему верно и не лицемерно».
   Но едва только Рузский ушел от Государя с этими двумя документами, как ему вручили телеграмму из Петрограда, извещавшую о прибытии к семи часам двух делегатов Государственной думы.
   Это событие совершенно изменяло только что принятые решения. Было очевидно, что   прежде всего надо узнать о намерениях нового Правительства и о предложениях, которые представят Государю его эмиссары Гучков и Шульгин. Генерал Рузский немедленно возвратился доложить об этом Государю, который потребовал от него обратно Свои ненужные телеграммы.
   Главнокомандующему все же удалось сохранить у себя одну из них с целью использовать ее для своей выгоды, в зависимости от того, как повернутся события.
Между тем, Свита, собравшаяся в это время в купе лейб-медика профессора Федорова, узнала от графа Фредерикса о происшедших событиях. После момента невольного ужаса, даже эти безпечные люди сообразили, какую опасность представляет оставшаяся в руках Рузского телеграмма об отречении. От Государя получить разрешение вернуть назад роковую телеграмму удалось, но генерал Нарышкин, посланный с этим деликатным поручением к Рузскому, добиться возвращения этого документа не смог.
   Началось хождение взад и вперед; несколько раз являлись к Государю то генерал Рузский, желающий облечь свой отказ в почтительную подобающую для Монарха форму, то профессор Федоров от имени Свиты, настаивавший на возвращении телеграммы. В конце концов, Рузскому пришлось уступить: он передал предмет этого спора Нарышкину, который вручил его Государю.
   Среди всех этих людей, обуреваемых различными чувствами: честолюбием, страхом, негодованием, надеждою, Один только Государь сохранял спокойствие.
   За эти ужасные двадцать четыре часа, проведенные на затерянной, глухой станции, вдали от Ставки, от столицы, от Семьи, в ожидании и тревоге, Он больше научился познанию человеческой души, чем за двадцать лет царствования. На Его глазах верность, преданность, присяга всех тех, на кого Он был вправе рассчитывать, обращались в прах.
   Но, как бы ни были горьки Его чувства, вызванные «изменой, трусостью и обманом», Государь ничем этих чувств не выдал.
   Эти часы скорби и смирения наложили на лицо Императора Николая II ту печать умиротворенного спокойствия, которое освещает лики отошедших от мирских сует угодников, то внутреннее сияние, перед которым опускали глаза самые свирепые палачи, выражение того истинного величия, с которым Он прошел через все испытания, унижения, муки, чтобы встретить смерть и войти в безсмертие.
   Около пяти часов Государь вышел перед чаем на обычную прогулку с дежурным флигель-адъютантом полковником герцогом Лейхтенбергским; Он шел не спеша, спокойно разговаривая с герцогом. Известие об отречении уже распространилось, и Государь чувствовал на Себе взоры любопытные, печальные, сочувствующие, враждебные... Но Он продолжал идти все тем же медленным и размеренным шагом.         Проходя мимо свитского вагона, Государь увидел у окна генерала Дубенского и приветливо кивнул ему головой.
   Вернувшись к Себе, Государь имел с лейб-медиком профессором С. П. Федоровым знаменательный по своим последствиям разговор:
   «Неужели Выдумаете, Ваше Величество, что Вам разрешено будет иметь при Себе Сына после отречения?» — спросил Федоров.
   «Отчего же нет? — ответил с удивлением Государь. — Он еще ребенок и вполне понятно, что Он должен остаться в семье до совершеннолетия. В это время Мой брат Михаил будет на правах Регента управлять государством».
   «Нет, Ваше Величество, едва ли это будет возможно, и Вы не должны на это рассчитывать».
   Государь молча задумался... затем обратился к Федорову с вопросом:
«Скажите мне откровенно, Сергей Петрович, думаете ли вы, что болезнь Наследника неизлечима?»
   «Ваше Величество, наука говорит, что болезнь эта неизлечима, хотя страдающие ею часто живут очень долго. Здоровье Наследника всегда будет под угрозой малейшего несчастного случая».
«Если так, — произнес как бы про Себя Государь, — Я не смогу расстаться с Сыном. Это было бы выше Моих сил... тем более, что состояние Его здоровья дает Мне право оставить Его при Себе».
   Таким образом, было принято решение, которое, устраняя от Престола прямого Наследника, сделало Великого Князя Михаила Александровича, честного, но слабого и нерешительного, призрачным Монархом, царствование которого продолжилось не более суток.
   Ни трагические переживания этого дня, ни волнения, ни утомление безсонной ночи, ни тревожное ожидание эмиссаров Государственной думы, ни безпокойство всех этих людей, отрезанных от остальной России, ничего не знающих о судьбе своих семей, не могли, хотя бы на йоту, изменить правила этикета, предписанного раз навсегда Государем.
   Часто говорят о лицемерии монархов; при этом забывают, что выпавшее им на долю особое представительное существование на виду у всех, вынуждает их скрывать свои чувства, владеть собой, играть свою царскую роль до конца. И этикет, кажущийся какой-то китайской церемонией, именно и составляет основ ЭТОЙ придворной жизни и дисциплину, добровольно принятую на себя королями и императорами.

   Итак, в пять часов, по обыкновению, был подан чай. С тяжелым чувством собрались генералы, офицеры и придворные чины вокруг общего стола, где впервые после отречения, занял место Государь.
   Государь поддерживал разговор, который не клеился, обращаясь с обычной приветливостью к каждому из присутствующих. Только некоторая нервность движений, когда Он закуривал папиросу, выдавала Его волнение.
   Но ни слова о происшедшем, ни намека на чувства, волновавшие этих людей, спаянных привычкой, совместной жизнью и опасностью.
   Наконец, Государь удалился к Себе, а офицеры собрались в купе у адмирала Нилова.
Из всех окружавших Государя Нилов, несомненно, был единственным, отдающим себе точный отчет в положении и способным принять требуемые энергичные меры.
   Слова верного Царского слуги были полны негодования: «Ведь знал же этот предатель Алексеев, — возмущался он, — зачем едет Государь в Царское Село. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта, и все-таки спустя только одни сутки, то есть за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что Его Величеству приходится отрекаться от Престола, Михаил Александрович — человек слабый и безвольный и вряд ли Он останется на Престоле. Эта измена давно готовилась и в Ставке и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти Родину, по-моему, безумие. Давно идет ясная борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы».
   Приезд Гучкова не предвещал ничего доброго; этот честолюбивый «деятель» не скрывал своей ненависти к Царю, который всегда отказывался назначить его министром. Но имя Шульгина подавало некоторую надежду. Хотя правый член Государственной Думы Шульгин за последнее время и сдвинулся сильно влево, следуя за общим течением, все же казалось невозможным, чтобы такой монархист мог согласиться на оскорбительную для Монарха миссию. Представлялось более вероятным, что он послан к Государю с мирными предложениями от Государственной думы, испуганной эксцессами разнузданной черни. Одного не подозревали ни в Царском поезде, ни в штабе генерала Рузского, что эти думские эмиссары, эти представители русского народа на самом деле были просто самозванцами, никем не уполномоченными принять или предложить что бы то ни было, или хотя бы даже вступить в переговоры от имени несуществующего Правительства.
   Но приближенным Государя казалось очевидным, что от исхода свидания Царя с этими двумя эмиссарами будет зависеть судьба Монархии, а, может быть, и всей России.
Между тем, генерал Рузский, не зная точно, каковы намерения делегатов, дал приказание привести их к себе, прежде чем они увидят Государя.
   Такое распоряжение генерала встревожило лиц Свиты; они не без основания подумали, что примирительные намерения делегатов могли бы измениться под влиянием главнокомандующего, и что важно было оградить их от этого влияния, завладев ими немедленно по приезде. Это поручение было возложено на флигель-адъютанта полковника Мордвинова.
   Уже давно наступила ночь; томительно, тревожно тянулись часы. Поезд, ожидаемый к семи часам, все не прибывал. Наконец, около десяти часов вдали показались огни паровоза. Поезд, состоящий из двух вагонов, быстро приближался. Не успел он остановится, как Мордвинов уже вскочил во второй вагон; он отворил дверь в купе, слабо освещенное мерцающим огнем свечи, и увидел в тени две неясные фигуры — очевидно думских делегатов; «Его Величество ожидает вас и немедленно примет», — сказал он.
   Оба приехавшие были видимо взволнованы. Руки их, которые полковнику Мордвинову пришлось пожать, дрожали. Покрытые пылью, растрепанные, грязные, они скорее похожи были на бежавших каторжников, чем на представителей самодержавного народа. Шульгин попросил позволения привести себя в порядок, раньше чем представиться Государю, но Мордвинов, опасаясь вмешательства Рузского, объявил, что невозможно заставлять ждать Его Величество и поспешно повел делегатов к Царскому поезду.
   И, действительно, время не терпело. Едва только они спустились с вагона, как генерал Данилов, посланный ген. Рузским, появился с другого конца платформы, приближаясь быстрыми шагами. Увидев Мордвинова и делегатов, генерал резко повернул кругом и исчез.
   «Что происходит в Петрограде?» — спросил Мордвинов своих спутников.
   Ответил Шульгин:
   «Происходит нечто невообразимое. Мы находимся всецело в их руках, и нас, наверное, арестуют, когда мы вернемся».
   «Хороши же вы, народные избранники, облеченные всеобщим доверием! — подумал Мордвинов. — Не прошло и двух дней, как вам приходится уже дрожать перед этим народом!»
   «Что вы теперь думаете делать, с каким поручением приехали, на что надеетесь?» -продолжал он вслух.
   Шульгин, понизив голос, ответил с оттенком отчаяния:
   «Знаете, мы надеемся... что, быть может, Государь нам поможет».
   Уже входили в вагон. Гучков и Шульгин сняли свои шубы и вошли в вагон-салон, где они, в ожидании Государя, были приняты графом Фредериксом.
   Бедный старик, безпокоясь о судьбе своей семьи, оставшейся в Петрограде, расспрашивал Гучкова о происходящем в столице. Гучков ответил ему с обычной своей грубостью: «В Петрограде все спокойно, но дом ваш сгорел, и что сталось с вашим семейством, неизвестно».
   Через несколько мгновений отворилась дверь, и появился Государь. Он был одет в кавказскую казачью форму. Лицо Его выражало лишь ту несколько холодную благожелательность, которую оно имело на официальных приемах.
   Он подал делегатам руку, как будто не замечая их замешательства, затем жестом пригласил их всех сесть. Гучков рядом с Государем, Шульгин против Него, граф Фредерикс немного в стороне; наконец, в углу, поместившись за маленьким столом, генерал Нарышкин, начальник военно-походной канцелярии, исполнял должность секретаря. В эту минуту неожиданно явился генерал Рузский, запыхавшийся, с искаженным от гнева лицом.
   Он только что узнал о приезде делегатов и был вне себя, видя свои планы разрушенными Мордвиновым. Ворча, генерал уселся против Государя.
   Среди наступившего молчания стал говорить Гучков. В самых мрачных красках обрисовал он картину положения. Он говорил, не поднимая глаз, как бы избегая устремленного на него взгляда Государя.
   В тот момент, когда Гучков заявил о необходимости отречения Государя в пользу Наследника, Рузский, наклонившись к Шульгину, шепнул ему с удовлетворением: «Это уже дело решенное».
   Когда Гучков кончил, Царь заговорил, причем Его голос и манеры казались гораздо спокойнее, чем взволнованная, несколько приподнятая, речь Гучкова:
   «Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от Престола. До трех часов дня Я готов был пойти на отречение в пользу Моего Сына, но затем Я понял, что расстаться со Своим Сыном Я не способен».
   Тут Он сделал очень короткую остановку и прибавил, но все также спокойно:
   «Вы это, надеюсь, поймете».
   Затем Он продолжал:
   «Поэтому Я решил отречься в пользу Моего Брата». Это решение застало делегатов врасплох. Шульгин пробормотал, что он предвидел только отречение в пользу Цесаревича Алексея и просит разрешения поговорить с Гучковым. Царь согласился, но Гучков заявил, что не чувствует себя вправе вмешиваться в отцовские чувства и считает невозможным в этой области какое-либо давление. На лице Царя промелькнула тень удовлетворения. Разговор продолжался. Шульгин выдвинул в пользу нового решения Государя тот довод, что оно устраняло неудобства регентства, давая,, вместе с тем, Великому Князю Михаилу Александровичу возможность принести присягу на верность конституции, что бывшему монархисту Шульгину представлялось совершенно необходимым.
   Да, но имел ли право Царь отречься за Своего Сына? Может быть, это право Ему не принадлежало? Нарышкин принес том Основных законов Российской Империи. В них не только ничего об этом вопросе сказано не было, но и не предвиделась самая возможность отречения. Итак, положились на волю Царя.
   И тогда, перед тем как подписать акт отречения от Престола за Себя и за Сына, перед совершением того, что в глубине Своего сердца верующего человека и Монарха, убежденного в Своем призвании Свыше, Государь должен был считать величайшей жертвой, приносимой во имя Родины, Он обратился к тем, кто называл себя представителями русского народа, со следующим поистине трагическим вопросом:
   «Можете ли вы принять на себя ответственность, дать гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-либо осложнений?»
   Мог ли этот призыв к чести тронуть двух самозванцев, которым только что удался один из самых наглых политических обманов, какие знает история? Во всяком случае, у них не хватило мужества произнести то покаяние, которое, быть может, готово было сорваться с их уст... Они ответили, что, насколько можно предвидеть, они осложнений не ждут.
   Десять лет спустя в беседе с одним французским журналистом, де-Отклок (Xavier de Hautcloque), Шульгин, вспоминая тягостные события этого вечера и ту жалкую роль, которую он сыграл, не мог скрыть навертывающихся ему на глаза слез стыда и безплодного сожаления.
   Во время своего проезда из Петрограда Гучков и Шульгин составили текст отречения, который они предполагали предложить Государю — жалкий документ, пропитанный дешевой революционной фразеологией.
   Гучков, опустив взор, молча положил эту бумагу перед Государем.
   Царь встал и вышел, унося с собой текст Гучкова.
   Акт об отречении был заранее составлен Государем и переписан на пишущей машинке на телеграфных бланках. Через несколько мгновений Государь вернулся, держа в руках эти листочки; Он передал их делегатам, а Гучкову вернул его текст жестом чуть-чуть небрежным, показывая, насколько он Ему показался неуместным.
   Делегаты принялись читать вполголоса акт об отречении; он был написан величественно и благородно. Шульгин почувствовал смущение, вспомнив о том недостойном вздоре, который он посмел составить. Он предложил сделать небольшую поправку в последних словах манифеста. Царь сейчас же согласился и тут же приписал ее.
   Вот текст этого исторического документа:
«Ставка. Наштаверх.
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить Нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое, тяжкое испытание.
Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.
Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа, все будущее дорогого Нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша совместно со славными Нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.
В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственной думой, признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть.
Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу.
Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним — повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.
Да поможет Господь Бог России.
НИКОЛАЙ».

   Государь подписал манифест карандашом и пометил его 2 марта 15 часов, т. е. тем часом, когда Им было принято решение, задолго до приезда делегатов. Акт этот должен был быть скреплен министром Двора, которому и отнесли его в купе. Несчастный старик, страшно взволнованный, несколько раз принимался сквозь слезы выводить трясущейся рукой свою подпись под документом, положившим конец режиму и лишавшим Престола Государя, которого он глубоко чтил, как Монарха, и любил отеческой любовью. Отречение Царя влекло за собою назначение нового Верховного Главнокомандующего. Государь избрал Своим преемником в Ставке Великого Князя Николая Николаевича, уже исполнявшего эту высокую должность. Вместе с этим Царь подписал назначение князя Львова председателем Совета министров. Об этом просили Гучков и Шульгин.
   Когда все было кончено, обменялись несколькими словами о будущей судьбе Государя и Царской Семьи. Делегаты почтительно осведомились у Царя о Его намерениях. Было решено, что Государь возвратится в Ставку, чтобы проститься с армией, после чего Он поедет в Царское Село. Оттуда Царская Семья уедет в Крым или за границу, где будут жить частными людьми.
   Делегаты от имени Временного правительства взяли на себя обязательство облегчить Государю приезд из Могилева в Царское. Мы увидим ниже, каким образом новые властители России сдержали это обещание.
   Была уже полночь, когда думские делегаты удалились вместе с генералом Рузским. Перед уходом они выдали расписку в получении документа об отречении, составленную в следующих кратких выражениях: «Высочайший Манифест от 2 марта 1917 года получил». — «Подписали: Александр Гучков. Шульгин. 2 марта 1917 г. (24 часа)».
   Итак, ровно в полночь 2 марта Самодержавная Монархия в России окончила свое существование.

   Вернувшись к Себе, Государь раскрыл Свой дневник и под датой 2-го марта написал следующие горькие и страшные слова: «Кругом измена и трусость и обман».
Между тем, пять часов спустя Родзянко телеграфировал уже Рузскому, что манифест об отречении, на которое с такой болью согласился Государь, стал более ненужным. Великого Князя Михаила Александровича так же не желали, как не желали Государя. Надо было повременить с приведением манифеста в исполнение. Тут Рузский увидел, как нагло он обманут Родзянко, и тогда только понял, что служил лишь слепым орудием в руках людей более сильных и более умных, чем он сам. Он удивляется, негодует требует объяснений: возможно ли, чтобы делегаты Временного правительства не знали о намерениях последнего? Из кого составлено это Правительство? Ответы получаются неопределенные; Родзянко путается сам: он знает только, что председательствует в каком?то Правительстве, но есть ли это Верховный совет или Думский комитет, сказать он не может. Ответственно ли новое министерство и перед кем?… Об этом Родзянко не знает ничего; он спешит окончить неловкий для него разговор и старается отвязаться от Рузского шаблонным заявлением о патриотизме армии.
   Генерал Рузский, потеряв терпение, сухо отвечает Родзянко, чтобы он впредь сообщался непосредственно со Ставкой, куда выехал Государь.
   Действительно, в час ночи Царский поезд отбыл из Пскова. Пока он мчался в ночной тьме, увозя отрекшегося Государя, телеграф между Петроградом, Псковом и Ставкой деятельно работал, разрушая все, что, уцелело еще от мощи России, и делая напрасной тяжелую жертву, принесенную Государем во имя того, что Он считал благом Своего народа.
   Ровно через шесть часов после подписания акта отречения генерал Алексеев, получив телеграмму Рузского, передающую ему разговор его с Родзянко, воскликнул: «Никогда себе не прощу, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от Престола».
   И Алексеев делает слабую попытку исправить свой великий грех. Он немедленно шлет главнокомандующим новую циркулярную телеграмму, в которой обвиняет Родзянко в том, что в его сообщениях нет искренности и откровенности; жалуется на стремление Родзянко «побудить представителей действующей армии присоединиться к решению крайних элементов, как к факту совершившемуся и неизбежному». Вместе с тем, Алексеев с неожиданной прозорливостью указывает, что «очерченное положение создает грозную опасность более всего для действующей армии», что это «ввергнет Россию безнадежно в пучину крайних бедствий, повлечет потерю значительной части территории и полное разложение порядка в губерниях, которые остались за Россией, попавших в руки крайних левых элементов».
   Всё это Алексеев понимает только в шесть часов утра; пойми он грозящую опасность на несколько часов раньше, отмени он вовремя свою первую преступную телеграмму главнокомандующим или хотя бы умоли он в последнюю минуту Государя не подписывать отречения, заверь Его в своей готовности служить Ему нелицемерно и подавить бунт — все бы изменилось, и Россия не погибла бы в «пучине крайних бедствий».
   Но в полночь, Алексеев еще не прозрел, а на заре 3 марта подточенное при его участии здание русского Государства с оглушительным треском рухнуло, похоронив в своих развалинах все то, что он хотел спасти.
   Спасти как? По-видимому, попыткой военной диктатуры. Но и в этот решительный момент Алексеев малодушничает; как начальник штаба он заменяет Верховного Главнокомандующего, значит, он может приказать сам, распорядиться безконтрольно, послать, если нужно, войска для подавления бунта. Но он боится, ему хочется разделить ответственность с другими, и он не приказывает, а просит высказать мнение о созыве съезда главнокомандующих в Могилеве.
   На эту депешу известен лишь один ответ Рузского: он высказывается против собрания главнокомандующих, следовательно против плана возможной диктатуры. Искупление начиналось.
   В ночь на 4 июля 1918 года Император Николай II, сосланный в Сибирь по приказанию Временного правительства, которому Он с таким благородством доверил Свою судьбу, был зверски убит вместе со Своей Семьей в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге.
   Два с половиной месяца спустя генерал Алексеев, гонимый революцией, успеху которой он сам способствовал, умирал в рядах белой армии от болезни, истощения, быть может от горя...
   Еще через две недели в холодную, туманную октябрьскую ночь на Пятигорское кладбище, к вырытой накануне могиле, приведена была партия «буржуев-заложников». Большевицкие палачи долго работали шашками... на рассвете на месте ямы высилась насыпь свежей земли...
   Среди заложников, убитых в эту ночь, находился бывший главнокомандующий армиями Северного фронта, генерал-адъютант Николай Владимирович Рузский.

____________________________________________________________

¹ Глава из книги: Якобий И. П. Император Николай II и революция. Фомин С. В. «Боролись за власть генералы... и лишь Император молился» /Публ., сост., статьи и коммент. С. В. Фомина. М., 2005. С. 186-203. Первое издание книги Ивана Павловича Якобия «Император Николай II и революция» на русском языке вышло в 1938 г. в Париже.
² Вильчковский С. Н. Пребывание Государя Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 г. по рассказу ген.-адъют. Н, В. Рузского // Русская Летопись. Кн. III. С. 178.