КАНОН АНГЕЛУ ГРОЗНОМУ ВОЕВОДЕ:

ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

 «Ты же, человече, не забывай часа смертнаго:

пой по вся дни канун сей творение Уродиваго Парфения».

1. Истолкование псевдонима «Парфений Уродивый».

Надписание «Творение Парфения Уродивого» (вариант: «Уродивого Парфения») носят два произведения. Первое - «Послание к неизвестному против люторов», опубликованное в 1886 г. архимандритом Леонидом (Кавелиным) в «Памятниках древней письменности и искусства» по рукописи № 423 библиотеки Уварова, бывш. Царского (ныне ГИМ). Второе - «Канон св. Архангелу Михаилу, грозному воеводе, хранителю души и тела, всем человеком посылаемому от Вседержителя Бога по вся души человеческие душу возвести к Господу, а тело земле предати. Ты же, человече, не забывай смертного часа, по вся дни пой канон сей» (на этот текст также указал  архимандрит Леонид, исследовавший каноник XVII в.).  В 1911 г. Илья Александрович Шляпкин предположил, что «Парфений Уродивый» -  псевдоним, принадлежащий Царю Иоанну IV Васильевичу Грозному: «В Памятниках древней письменности ОЛДП за 1886 г. напечатано было <...> покойным архимандритом Леонидом (Кавелиным) «Послание к неизвестному против люторов - творение Парфения Уродивого». При ближайшем знакомстве с ним я увидел, что это не что иное, как ответ Царя Иоанна Васильевича Грозного Яну Роките (первые 12 слов Грозного). Парфению Уродивому принадлежит еще «Канон св. архангелу Михаилу, грозному воеводе <...>», что уже отметил архимандрит Леонид <...> Отсюда можно сделать вывод, что Парфений Уродивый - псевдоним И. Грозного, иронически называвшего себя девственником (parthénios[1]). Принадлежность Царю канона св. арх. Михаилу будет соответствовать авторству Грозного в послании-молитве к мощам Михаила Черниговского и боярина Федора и в стихирах Владимирской иконе Божией Матери, св. Петру митрополиту и Даниилу Переяславскому <...>, уже несомненно ему принадлежащих»[2]. Предположение И.А. Шляпкина было впоследствии обосновано и подтверждено Д.С. Лихачевым[3] и в настоящее время является вполне доказанным.

Рассматривая вопрос о причинах, побудивших Царя Ивана Васильевича писать под псевдонимом, Д.С. Лихачев подчеркивает содержательные отличия «Послания к неизвестному против люторов» от «Ответа Яну Роките». Ответ датируется 1570 годом[4] и содержит обвинение последователей Лютера в допущении многоженства. В «Послании...» эта часть отсутствует. Апеллируя к тому, что в 1572 г. Иоанн IV получил разрешение Церкви на четвертый брак (с наложении епитимии и недозволением кому-либо из подданных Царя следовать его примеру), Д.С. Лихачев полагает, что «Послание...» было создано не ранее этого времени и испытало на себе влияние указанных обстоятельств. «Как известно, Грозный считал нужным распространять свои сочинения «во все его Российское царство». Поэтому «Ответ царя Яну Роките» Грозный также стал распространять, но убрал всю ту часть, где он выступал против многоженства, а сам себя насмешливо называл «Парфением», т.е. девственником»[5].

Исследователь полагает, что псевдоним  был впервые употреблен именно в «Послании...» и впоследствии применен в надписании Канона. «Если Грозный принял имя Парфения Уродивого для «Послания неизвестному против люторов» после собора 1572 г., то надо думать, что и другое свое сочинение - Канон Ангелу Грозному Воеводе - Иван Грозный написал под именем того же Парфения вскоре же. Вряд ли нужно предполагать, что Грозный писал Канон Ангелу Грозному в начале 80-х годов, когда раскаяние в совершенных убийствах и страх смерти достигли у него апогея <...> Временем написания Канона и Молитвы мог быть тот же 1572 или 1573 год»[6]. Исследователь указывает на сообщения о тяжелой болезни Иоанна IV после похода на Новгород (1572 гг.). «К 1572 г. обычно относится и «Завещание» Грозного, также отражающее его страх смерти»[7]. Следует, однако, подчеркнуть, что всё построение носит характер гипотезы, и точный порядок написания «Послания...» и Канона нам неизвестен.

По мнению Д.С. Лихачева, Канон Ангелу Грозному Воеводе «в еще большей мере укрепляет мысль, что имя Парфения придумано самим Грозным и скрывает те его произведения, которые ему по каким-либо соображениям не хотелось публично признавать своими»[8]. Однако обоснование этого справедливого тезиса состоит в том, что, по утверждению исследователя,  «черты жестокости "Ангела Грозного Воеводы" необычайно сгущены в Каноне и Грозный сознавал его не совсем христианский характер»[9]. Основные особенности Канона Ангелу Грозному Воеводе будут рассматриваться ниже (разделы 2-3 настоящей работы); здесь же необходимо отметить, что факт подобного отношения Царя Ивана Ваисльевича, равно как и его современников и последующих поколений к Канону нигде не засвидетельствован. Если же сравнить этот Канон с такими текстами православной традиции, как «Канон покаянный»[10] или «Последование на разлучение души от тела», вопрос о мнимом новаторстве Царя Ивана отпадает[11]. Сходным образом, и в «Послании к неизвестному против люторов» трудно усмотреть что-либо столь предосудительное, что требовало бы решительного отказа автора «признавать эти произведения своими».  Потому представляется, что в выводах Д.С. Лихачева о прагматике применения псевдонима наиболее важна мысль о нежелании (или невозможности) заявлять свое авторство «публично».

Предложенная И.А. Шляпкиным интерпретация псевдонима как насмешливого самообозначения  стала традиционной[12].  Основания ее были заложены едва ли не самим носителем псевдонима: «Литературный маскарад был вполне в духе Грозного. Вспомним его челобитные, которые заключались униженными самопрозваниями "Иванец Васильев со своими детишками с Иванцем да с Федорцем челом бьет". Вспомним также его послания от имени бояр»[13].  Но самосознание Царя Ивана отнюдь не сводилось к  примитивному  скоморошеству. По посланиям Царя всем памятны ошеломительно резкие переходы от иронии к глубокой и совершенно искренней серьезности. «За его писаниями всегда стоит реальность <...> Можно подозревать Грозного иногда в лукавстве мыслей, иногда даже в подтасовке фактов, но самый тон его писем всегда искренен». И недаром Д.С. Лихачев заключает: «Это был поразительно талантливый человек»[14].

Вера Царя Ивана была не менее искренней. Из посланий его можно видеть не только глубокую начитанность в Ветхом и Новом Завете, но и  живую укорененность сознания в церковной традиции. В целом образ мыслей Грозного Царя - образ мыслей православной Руси той эпохи, людям нового времени могущий показаться невероятным («нарочитым») или вообще остаться недоступным. К примеру, какой ответный ход мысли может предполагать упоминание князем Курбским своего предка -  князя Феодора Ростиславича? Царь Иван отвечает буквально следующее: «О преподобном же Феодоре Ростиславиче воспомянул еси, - сего аз на суд желательне приемлю, аще и сродник вам есть, понеже бо святии видят паче по смерти праведне сотворити, и видят меж нами и вами яже от начала и доднесь, и то убо праведно разсудят. И еже убо нашу царицу Анастасию, вами уподобляемую Евдоксе, како супротиво вашего желательного злаго немилосердного умышления и хотения святый преподобный князь Феодор Ростиславич, действом Святаго Духа, царицу нашу от врат смертных воздвиг?»[15] В этом ответе нет игры - как нет ее в написанных Царем Иваном стихирах, тропарях, кондаке, молитвах, Каноне Ангелу Грозному Воеводе и Духовной грамоте[16].

Это дает основания полагать, что область смысловых соотнесений избранного Царем Иваном Васильевичем псевдонима «Парфений Уродивый» не ограничивается профанным, то есть только иронией. До сих пор исключительное внимание обращалось на имя «Парфений» - «девственный», чем, собственно, интерпретация и ограничивалась. А.М. Панченко истолковал «Уродивый» как «юродивый», сделав вывод, что «свои сочинения Грозный приписал юродивому»[17].  Однако, как справедливо отмечает сам Панченко (см. ниже), юродивые в Древней Руси не имели ничего общего с книжностью и созданием богослужебных текстов. «Приписать свои сочинения юродивому», тем более если одно из этих сочинений - Канон Ангелу, равно как и представить себе юродивого (то есть «безумного», бродящего по улицам и т.д.), составляющего каноны, в ту эпоху было бы даже не странно, но просто невозможно.  Кроме того, весьма важно, что в  молитве при  Каноне Ангелу Грозному Воеводе упоминаются святые покровители Царя Иоанна -  св. пророк и Предтеча Креститель Господень Иоанн, св. пророк Илия, св. Никола Чудотворец и святые мученики Никита и Еупатий[18]. По справке, полученной Д.С. Лихачевым от искусствоведа Т.В. Николаевой, изображения св. Иоанна Предтечи, свт. Николая Мирликийского и св. Никиты на вещах Иоанна Грозного «являются обычными»[19]. Тем самым Царь сознательно и прочно (хотя и прикровенно) связывает Канон Ангелу Грозному Воеводе с собственной жизнью, а  вовсе не передает «на руки» неизвестному юродивому.

Представляется, что смысл псевдонима «Парфений Уродивый» может быть вполне уяснен при одновременной расшифровке обеих частей псевдонима, то есть при прочтении его как единого цельного высказывания. При этом следует учитывать основной смысл словауродивый - «безумный, неразумный». Соединение содержательных элементов «Парфений» - «девственный, имеющий отношение к деве» и «Уродивый» - «безумный, неразумный» высекает неожиданную искру - отсылку к евангельской притче о мудрых и неразумных девах (Мф. 25, 1-13) - согласно славянскому переводу, «мудрых и юродивых». Тем самым псевдоним «Парфений Уродивый» оказывается покаянным обозначением пишущего как «девы юродивой», не имеющей елея в светильнике и отверженной Женихом.  При этом в высшей степени показательно, что именно эта притча полностью и одной из первых приводится  в Духовной грамоте Царя Ивана Васильевича сразу после заповеди сыновьям  о том, как надлежит любить Бога и исполнять Его заповеди, почему и предстает в Духовной неким личным исповеданием веры и упования: «Бога любите от всего сердца, и заповедь Его от всего сердца творите, елико ваша сила. Яко же речено бысть в Евангелии: «Уподобися Царствие Небесное десяти девам, яже прияша светилники своя, изыдоша в сретение жениху, пять же бе от них мудрых и пять юродивых, иже приимши светилники своя, не взяша с собою елея, [мудрыя же] прияша елей в сосудех со светилники своими; коснящу же жениху, воздремаша вси, и спаша, в полунощи же вопль бысть: се жених грядет, исходите во сретение ему. Тогда воставше вся девы тыи, украсиша светильники своя, юродивыя же мудрым реша: дадите нам от масла вашего, яко светилницы наши угасают. Отвещаша же мудрыя: егда нам и вам не достанет, идите же паче к продающим и купите себе. Идущим же им купити, прииде жених, и готовыя внидоша с ним на браки и затворени быша двери. Последи же приидоша и протчии девы, глаголюще: Господи, Господи, отверзи нам. Он же отвещав, рече им: аминь, глаголю вам, [не вем вас, бдите убо], яко не весте дни и часа, в он же Сын Человеческии приидет»[20].

Не рассматривая всей традиции православного истолкования притчи о десяти девах, отметим лишь отсылку к ней (в соединении с указаниями на другие притчи Господни) в Великом Каноне преп. Андрея Критского: «Наг есмь чертога, наг есмь и брака, купно и вечери,светильник угасе, яко безъелейный, чертог заключися мне спящу <...> »[21]. Покаянное самоуподобление Царя Ивана «деве юродивой» вполне отвечает духу и образности Великого Канона. При этом необходимо подчеркнуть, что Канон Ангелу Грозному Воеводе - прежде всего покаянный. Ср.: «Прежде страшного и грознаго твоего, Ангеле, пришествия, умоли о мне грешнем о рабе твоем имрек. Возвести мне конец мой, да покаюся дел своих злых, да отрину от себе бремя греховное...» (песнь 1); «Святый Ангеле, посланниче Божий, дажь ми, Ангеле, час покаятися согрешении и отринути от себе бремя тяшкое...» (песнь 3)[22]. Свою душу создатель Канона видит лишенной света и молит Ангела о просвещении. Парадоксальным образом Ангел Грозный Воевода, «смертоносный», «нещадный» - последняя (и первая в смертный час) надежда «убогой души», «грешнаго и злосмрадного».

Традиционное истолкование псевдонима «Парфений Уродивый» как иронического, шутовского, «игрового» закономерным образом приводит к нелестным и, в рамках  данной интерпретации, вполне оправданным характеристикам его носителя. Естественные в таком случае инвективы обобщены А.М. Панченко: «В древнерусском рукописном наследии, как кажется, зафиксирован только один автор-юродивый - это Парфений Уродивый <...> Установлено, что Парфений Уродивый - это псевдоним Ивана Грозного. В статье Д.С. Лихачева, где обосновывается эта атрибуция, есть следующее любопытное для нашей темы рассуждение: "Искажения и глумления над христианским культом были типичны для Грозного. Демонстративно выставляя свою ортодоксальность во всех официальных случаях, он вместе с тем был склонен к кощунству, к высмеиванию этого же культа, к различного рода нарушениям религиозных запретов".[23] Нет сомнения, что самый выбор псевдонима был кощунством, и дело не только в этимологии имени Парфений ("девственник"), но и в том, что свои сочинения Грозный приписал юродивому. Вся агиография юродивых Православной Церкви недвусмысленно указывает, что человек, пребывающий в юродстве, ни в коем случае не мог выступать на писательском поприще, ибо юродство - это уход из культуры. Если же Грозный имел в виду юродство в житейском смысле, то прозрачный оттенок кощунства не снимался: получалось, что церковное песнопение сочинил душевнобольной. Грозный создал особую концепцию царской власти. Царь как бы изоморфен Богу, царь ведет себя "аки Бог", и подданные не смеют обсуждать его поступки. Поэтому[24] "поведение Грозного - это юродство без святости, юродство, не санкционированное свыше, и тем самым это игра в юродство, пародия на него <...> Для тех современников, которые были свидетелями поведения Грозного, этот игровой элемент мог сниматься: для одних он мог ассоциироваться со стереотипами житийного мучителя или античного тирана, для других же -  с колдуном, продавшим душу дьяволу и живущим в вывороченном мире". Оба таких "прочтения" переводили поведение Грозного из игрового в серьезный план»[25]. Однако при истолковании псевдонима «Парфений Уродивый» как покаянного наименования себя «девой юродивой» вопрос о кощунстве снимается, а тема «шутовства» отходит на весьма дальний план.

Почему  Царь Иван счел нужным прибегнуть к псевдониму? Если для «Послания к неизвестному...» находится определенная прагматическая мотивировка, то в отношении Канона такой ясности нет. Казалось бы, каяться под собственным именем куда почетнее. Представляется, что в самом общем смысле ответ на эти недоумения содержится в пояснении Царя Ивана об «управлении в разных началех и властех» (первое послание Курбскому): «<...> Ино убо есть постническое пребывание, ино же во общем житии сожитие, ино же святительская власть, ино царское правление. Постническое пребывание - подобно агньцу, непротивну никому же, или яко птице, иже ни сеящу, ни жнущу, ни в житницу собирающу, во общем убо житии, аще и мiра отрекшимся, но обаче строения и попечения имеют, тако же наказание, аще ли сего невнимателни будут, то общее житие разорится; святительская же власть требует зельного запрещения языком, по благословней же вине и ярости, славы, и чести, и украшения, и председания, еже иноком неприлично; царскому же правлению - страха, и запрещения, и обуздания, и конечнейшаго запрещения по безумию злейших человек лукавых. Се убо разумей разньство постничеству, и общежительству, и святительству, и царству. И аще убо царю се прилично: аще биющему в ланиту обратити другую? Се убо совершеннейшая заповедь. Како же царство управити, аще сам без чести будет?»[26]

Понятия Царя Ивана Васильевича о царском достоинстве могли не позволить ему подписывать своим царским именем Канон, исполненный глубокого личного покаяния и живейших личных чувств. Это «Канон Ангелу Грозному, хранителю всех человеков, от Бога посланного по вся души человеческие», что особо подчеркивается в самом тексте: «От Бога посланного страшнаго Воина, царем, и князем, и архиереем, и всем людем великое изменение от суетнаго века сего <...>» (песнь 6)[27]. «Святый Ангеле, радуюся душою и трепещу рукою и показуя людем час разлучения души моей грешней от убогаго ми телеси. Святый Аньгеле, помолися о мне грешнем» (песнь 7)[28] - как разительно отличается это смиренное моление от понятия о царстве, воплощенного в иконе, созданной после победы под Казанью: «<...> Созерцательная икона "Оставление града, зде пребывающаго, и взыскание града Грядущаго" (более известная как "Церковь воинствующая"). По краю образа помещался текст мученичной стихиры. Тут Церковь Воинствующая предводима не только Архистратигом, но и самим Иваном IV, вышагивающем на белом коне. Растянувшись на марше, священные полки движутся от горящего нечестивого града (Вавилона) в сторону Небесного Иерусалима. Менее известно, что вся эта композиция в целом соотносилась какверхняя половина с московским изводом "Страшного Суда", созданным мастерами митрополита Макария. На подобных иконах <...> Суд занимал нижнюю половину»[29].

Канон Ангелу Грозному знает одного «грознаго полченина» - св. Архангела Михаила. Царь мчится за Архистратигом на белом коне - «Парфений Уродивый» смиренно молит Ангела Грозного Воеводу. И хотя при рассмотрении композиции указанной иконы исследователь готов придти к выводу: «Получается, что одним судом судят воинов, а другим - простых верующих? Еще точнее: для первых Суда вовсе не существует, если они сподобились принять смерть под Спасовым знаменем...»[30], в Каноне Ангелу Грозному Воеводе явственно отражается иное осознание, а именно - страх Суда и гибели[31]. Создатель Канона ни в коей мере не ощущает себя выделенным из всех и тем более «уже спасенным». И, как можно видеть из приведенных выше строк послания к Курбскому, Иоанн IV думал не только о величии царства, но и о том, что зачастую соблюдение царского достоинства может означать несоблюдение «совершеннейшей заповеди».

Царь Иван искренно сознавал и открыто исповедовал себя грешником: «Аще бо и паче числа песка морскаго беззакония моя, но надеюся на милость благоутробия Божия: может пучиною милости Своея потопити беззакония моя», тогда как сознание своего царствапозволяло ему напоминать в послании Курбскому о Моисее Боговидце и св. равноапостольном Константине:  «Яко же ныне грешника мя суща, и блудника, и мучителя, помилова и Животворящим Своим Крестом Амалика и Максентия низложи». Иначе и не могло быть, ибо «крестоносной проходящий хоругвии и никая же бранная хитрость непотребна бысть, яко ж ни едина Русь, но и немцы, и Литва, и татарове, и многия языцы сведят <...> им же имя писать не хощу, понеже не моя победа, но Божия»[32] (точное и полное словесное соответствие иконе «Церковь Воинствующая»). Потому Царь не позволял людям судить себя: «Кто убо тя постави судию или владателя надо мною? Или ты даси ответ за душу мою в день Страшнаго суда?»[33]. Но о собственном ответе на Страшном суде он, как человек, не мог не думать - и покаянно взывал к Богу, именуя себя перед Ним «девой юродивой».

2. Лексические особенности «Канона».

При обращении к тексту Канона закономерным образом возникает вопрос о традиции и инновациях.

Прежде всего, примечательно само обозначение Архангела Михаила как Ангела Грозного Воеводы. В молитве, заключающей Канон, основными являются такие обращения к Михаилу, как Архаггеле и Архистратиже. Включая надписание молитвы, он семь раз именуется Архангелом, тогда как Архистратигом и Воеводой - по одному разу. Если вспомнить, что даже Архангельский кремлевский собор, посвященный Архангелу Михаилу, в текстах постоянно именуется «Архангелом» («Архангилом»), можно видеть, что слово  Архаггелъ вполне характерно для узуса эпохи и является основным обозначением св. Михаила. Однако в надписании и тексте Канона оно - как и слово Архистратигъ и имя Михаил - не встречается ни разу. Над этим стоит задуматься.

В Каноне св. Михаил наиболее часто обозначается как Ангел и воевода. Эти наименования выступают в молитвенных обращениях Канона как самостоятельно («Ангеле», «воевода»), так и с эпитетами:  «святый Ангеле», «святый Ангеле Христов», «страшный и грозный Ангеле», «мудрый Ангеле и светлый», «страшный и грозный и смертоносный Ангел», «грозный воевода», «Воевода Небесного Царя» («Небесного Царя Воевода»), «Небесных сил избранный Воевода». Даже по этим примерам можно видеть, что наибольшую вариативность эпитетов развивает основное наименование Ангел. Оно является исходным для богословской мысли автора Канона, и даже обозначение Воевода по сути является эпитетом Ангела («Ангел Грозный Воевода»), хотя и располагает своей собственной микросистемой эпитетов. Устойчивые формулы в тексте образуют сочетания «святый Ангеле» и «грозный Воевода», которые и вынесены в припев Канона. Определения Ангела не исчерпываются приведенными выше - Канон поражает лексическим и смысловым разнообразием наименований и эпитетов, о чем будет особо сказано ниже.

Характерно ли для Древней Руси наименование св. Михаила Воеводой, и если да, то в какую эпоху?

Согласно данным И.И. Срезневского, «воевода - военачальник: - При переводе Священного Писания и других книг словом воевода передаются следующие слова: stratēgós, archistrátigos, árchon, stratologēsas, hēgemōn, satrápēs»[34]. В словарной статье отмечается следующий пример:  «Фихолъ воевода области его» (к греч. archistrátigos, лат. princeps exercitus; Быт. 21, 22, по списку XIV в.). Палея XIV в. дает: «Надъ всеми же сими чинми престави Гь Бг старhишины воеводы и началникы чином англмъ»[35]. Соответственно, слово воевода как эквивалент греческого archistrátigos и тем самым - наименование Архангела Михаила засвидетельствовано в текстах задолго до Царя Ивана Васильевича, оно - достояние церковной традиции.

Что означает и как употребляется прилагательное грозный? В первичном значении «грозьныи - страшный», «грозно - страшно»: ср. «... грозно видhти его» (Стеф. Новг. п. 1347 г.) = «страшно видеть его»[36]. Однако встречаются и такие примеры, где прилагательноегрозьныи  и наречие грозьно обнаруживают особые оттенки семантики, не сводимые к значениям «страшный» и «страшно» (у И.И. Срезневского эти случаи особо не обсуждаются, что связано с общими принципами построения словаря). Ср., например: «Святъславъ грозныи великыи Кiевскыи» («Слово о полку Игореве»), а также формульное сочетание «держати княжение честно и грозно» (иногда с расширением «честно и грозно, без обиды») - по указанию И.И. Срезневского, одно из условий междукняжеских договоров[37]. Прежде всего, ясно, что эпитет грозьныи в применении к Святославу не означает «страшный, ужасный, пугающий», а формула «держати княжение честно и грозно» не может переводиться как «княжить честно и страшно». Равным образом, прозвание одного из древнерусских князей - ДимитрийГрозные Очи - отнюдь не означает, что князь был нехорош собой. Далее следует заметить, что особые оттенки семантики слов грозьныи и наречие грозьно проявляются там, где речь идет о княжеской власти. Таким образом, здесь эти слова указывают не на страх/ужас вообще, но на естественную острастку, внушаемую сильной властью. Потому «грозно» закономерным образом имеет при себе пояснение «без обиды».

В Каноне Ангелу Грозному Воеводе, написанном спустя века после княжеских договоров, слова страшный и грозный употребляются рядом и сохраняют исконную семантическую близость. Так, встречаются обращения «страшный и грозный Ангеле», «страшный и грозный Посланниче», сочетание «страшное и грозное пришествие». В определенном смысле оба прилагательных образуют равноправные члены формулы, но являются ли они полными синонимами? Говорится: «страшный и грозный Ангеле (Посланниче)» и даже «страшный Воин» - но Воевода всегда предстает исключительно как «грозный Воевода». Тем самым выясняется, что слово грозный и здесь выражает представление об устрашающей природе высшей власти.

Это не отрицает темы (интуиции) страха, мощно разворачивающейся в Каноне и нередко ставимой Царю Ивану исследователями в вину. Каким был этот страх, будет показано ниже. Но в надписание Канона вынесено слово грозный.

Толкуя значение этого слова средствами современных европейских языков, мы должны обращаться не к таким соответствиям, как terrible, schrecklich, affreux «страшный, ужасный», а к таким, как stern «суровый», furchtgebietend «внушающий страх» (и, я бы сказала,ehrfurchtgebietend - «внушающий почтение»), intimidant[38]. При этом английское stern (один из словарных аналогов современного русского «грозный») в применении к власти сразу заставляет вспомнить древнеисландское прозвище конунга Харальда, сына Сигурда - Harðráða'Суровый', 'Суровый правитель'. В древнерусские времена это переводилось бы как Грозный.

Так от эпитета Архистратига в каноне, написанном Царем Иваном Васильевичем, мы неизбежно приходим к прозванию самого Царя. И оказывается: не «Ivan the Terrible», а Ivan Harðráða. Главное же, на что указывают русские исторические песни - не Иван Грозный, аГрозный Царь Иван Васильевич: «Грозный Царь Иван-сударь Васильевич», «Перед Грозным Царем Иваном Васильевичем», «Уж ты гой еси, Грозный Царь Иван-сударь Васильевич»... Грозный - эпитет Царя (власти), а не прозвище лица.

Но есть в древнерусском грозьныи и русском грозный великолепный отзвук производящей, первичной, первообразной грозы:

                           ...Его глаза

      Сияют. Лик его ужасен.

      Движенья быстры. Он прекрасен.

      Он весь как Божия гроза.

Последний тропарь Канона, написанный на 5-й глас (пасхальный, знаменующий успокоение душевных волнений), определяет Ангела как «небесных сил воеводу, мудрого оружника и победителя вражиимь силом». По словарю И.И. Срезневского, «оружьникъ - носящий оружие, воин»; слово засвидетельствовано уже в 1096 г. Примечательно, что это слово встречается в Минеях: «Крhпка оружника блгодарьству"» (Похв. Онуфр. Мин. чет. июнь, 176)[39]. Но слово полченинъ неожиданно оказывается достаточно новым производным от древнего пълкъ. По И.И. Срезневскому, «пълчанинъ = полчанинъ - воин», на что дается единственый пример употребления: «Благоверныи Царь... со всhми своими государевы полчаны поиде во слhдъ святыхъ и животворящихъ крестовъ» (Повесть о приходе Царя Ивана Васильевича в Новгород, 7078 г.)[40]. Таким образом, при традиционной лексической основе Канона слово полченинъ, обнаруживаемое лишь в позднейшем памятнике, оказывается примером живого словоупотребления эпохи.

Вопрос о том, почему основное обозначение Архангела Михаила в Каноне - Ангел, святой Ангел - поддается разрешению. В Каноне представлена богатая, разветвленная система перифрастических обозначений Архангела Михаила, выступающих как хвалебные эпитеты. Богословский и поэтический путь пролегает здесь от начального, сущностного определения «ангеле», «святый ангеле», «святый ангеле Христов» (причем здесь мы уже видим вариацию первичного обозначения) к таким наименованиям, как «мудрый ангеле и светлый» и «великий, мудрый хитрец»; и, равным образом, от начального «воевода», «грозный воевода», «Небесного Царя воевода» - к «мудрый оружник», «грозный полченин», «победитель вражиимь силом». Линию особой важности образует здесь осознание Ангела как «страшного и грозного ангела», «страшного и грозного посланника», «посланного по вся душа человеческая» - «такова страшна и грозна смертоносна ангела». Да, это Михаил Архангел, которому посвящен храм с великокняжеской усыпальницей, и это живое осознание:далече ми с тобою путешествати.

Но почему св. Михаил, несомненно и недвусмысленно опознаваемый по всем этим обозначениям, ни разу не назван в Каноне по имени? Представляется, что здесь следует учесть некоторые особенности древнерусской церковной традиции. Так, кремлевский собор, посвященный св. Михаилу, именовался «Архангелом» («Архангилом»), а не «Михайловским». Успенский собор назывался храмом Пречистыя Богородицы. В самом тексте Канона Пресвятая Дева нигде не именуется Марией, зато обращения к Ней составляют свою  систему хвалебных именований: «Пресвятая Царица», «Владычица», «Госпоже, Богородице, Дево, рожшия Царя Небесного», «Царице Владычице, сирым Питателница и обидимым Заступнице и бедным Помощница, болным Надеяние и всем грешным оцыщение». Это показывает, чтоМихаил как собственное имя Ангела Грозного Воеводы не поддерживалось бы в Каноне общими основаниями построения текста. Но помимо этих оснований есть и непосредственное ощущение высоты и неизреченности явления Ангела Божия: «Почто сие вопрошаеши имене моего, и то есть чудно» (Суд. 13, 18).

3. Архангел Михаил: образ храмовый и словесный.

Во введении к публикации текста Канона С.В. Фомин указал: «Примечательно, что Царской усыпальницей Русских Великих Князей и Царей (в которой упокоился и Иоанн IV) был посвященный архангелу Михаилу Архангельский собор Московского Кремля»[41]. Нельзя обойти вниманием и смысловую доминанту собора - храмовый образ Архангела Михаила, перед которым молился Царь Иван Васильевич.

Как отмечает А.И. Яковлева в своей работе, посвященной этому замечательному образу, икона с изображением Архистратига Михаила с восемнадцатью клеймами деяний ангелов является древнейшей в ныне существующем иконостасе алевизовского Архангельского собора; она старше самого здания собора более чем на столетие[42]. По заключению автора, икона является не только иллюстрацией чудес Архангела Михаила, но также повествует о деяниях ангелов, символизирующих Св. Троицу, причем особо выражена единства Лиц Св. Троицы и подчеркнут пневматологический аспект (особое выделение Святого Духа. При этом в качестве предполагаемого составителя иконографической программы, которому, по всей очевидности, были близки  литургические идеи византийского богослова XIV в. Николая Кавасилы[43], называется митрополит Киприан[44].

Храмовый образ св. Архангела Михаила признается исследователями исключительным как по своей богословской и художественной глубине, так и по своему месту в истории древнерусской иконописи.   Уникальной особенностью иконы является то, что общепринятый житийный порядок расположения ее клейм не совпадает с библейской хронологией деяний ангелов. А.И. Яковлева полагает, что эта особая иконографическая программа возникла в результате воздействия идей митрополита Киприана. Что же касается исполнения, то еще М.В. Алпатов отмечал в кремлевской иконе "след воздействия Феофана Грека". Специалисты обнаруживают наибольшую близость образа к звенигородским фрескам (княжеский собор Успения на Городке).  И наконец, икона из Архангельского собора является памятником, чья образная система повлияла на творчество московских живописцев времени Андрея Рублева[45].

А.И. Яковлева заключает: «Похоже, что именно мастер кремлевской иконы подарил московскому искусству раннего XV в. целый мiр  незабываемых, исключительных по выразительности образов... Отметим один из самых потрясающих образов иконы - просветленный лик улыбающегося старца Архиппа, смиренно склонившегося перед Архангелом в клейме "Чудо в Хонех". И его лик, и его поза послужили образцом для изображения старца Симеона в иконе "Сретение" из праздничного ряда Благовещенского собора. И, наконец, самое главное - лик Архангела Михаила в среднике. Обычно в нем подчеркивают энергичное, воинственное, даже грозное начало. Однако акцент преувеличен. Его взгляд не суров, он смотрит очень внимательно, с необычайным пониманием. Ведь это одновременно и образ ангельского служения перед Престолом Триипостасного Божества, и образ служения людям, которым он передает исходящий от Троицы свет и которых призывает к такому же служению. "Свет вторый Пресвятыя Троицы" - такими образами полны поэтические строки Служб на дни памяти Архангела Михаила - 6 сентября и 8 ноября. Пример такого преданного служения людей Троице дан в образах трех отроков иудейских в клейме... "Три отрока в пещи огненной". Именно к Троице обращен взгляд отрока, стоящего слева. К.Г. Тихомирова полагала, что он видит огромную фигуру Архангела в среднике, но, по нашему мнению, это не совсем так. Смысл его взгляда, направленного за пределы изобразительного пространства клейма, не в том, что он смотрит в спину Архангела, а в том, что он вместе с Архангелом Михаилом видит Троицу. Лик Архангела с характерными миндалевидными глазами, с немного опущенными верхними веками напоминает лик Богоматери Владимiрской. И хотя Архангел наделен огромной внутренней силой, в нем чувствуется кротость и смирение. Он не неволит, не настаивает, он ждет от человека свободного отклика в ответ на то откровение, то исповедание света,  которое через него приходит, через него посылается. Здесь он не только воин, но и вестник, посылаемый в мiр, обращенный к мiру»[46].

Таков образ Архангела Михаила в кремлевском соборе. Это поистине мудрый ангел и светлый, Воевода Небесного Царя[47]. Он же - Грозный Воевода и Посланник, о чем напоминают грозные клейма иконы: «Явление Архангела Михаила Иисусу Навину у стен Иерихона», «Ангел Господень поражает войско ассирийского царя Сеннахирима», «Всемiрный потоп», «Разрушение Содома и изведение семьи Лота». В целом же храмовый образ и Канон Ангелу Грозному Воеводе совершенно согласны, исходят из единой традиции и в ней покоятся.

«Небесного Царя воевода и предстатель Престолу Божию и творитель воли Господни и совершитель заповедей Его, не лишиши ся славы велелепныя и прославишися, скоро пленяеши и не замедлиши николи же. Всюду готов стоиши, и храбруеши, и зла не убоишися, ни стара отриеши, ни млада отступиши. Вся имеши и ведеши в место покойно...»[48].

В заключение следует отметить одно важное обстоятельство. Как указала А.И. Яковлева, исследователи, которые занимались иконой «Архангел Михаил», признавали необыкновенную эрудицию автора ее иконографической программы - но в то же время вынуждены были констатировать, что, по-видимому, единого текста, обнимающего в целом все содержание клейм иконы, не существовало или он не сохранился[49]. Таким образом, по мнению исследовательницы, при созерцании образа Архангела Михаила молящимися были исключительно важны смысловые и ассоциативные связи: «Чуткий  к восприятию библейского текста участник средневековой литургии, стоящий перед иконой Архангела... без труда вызывал из памяти затверженные сдетства тексты, перемещался взором в "пространстве" иконы не только слева направо, но и сверху вниз»[50].

Такое зрительное чтение иконы уже предполагало сотворчество, особенно если учитывать, что чтение это было молитвенным. Богословски и словесно одаренный Царь Иван продолжил это сотворчество в слове.

Мелкими оказываются на этом фоне заключения вроде: «... Известно, что Грозный страдал страхом смерти - недаром он сочинил "Канон и Молитву Ангелу Грозному воеводе...", Архангелу Михаилу»[51]. Это ли действительая психология? Обращение древних греков к Гермесу-Психопомпу, рильковское «Jeder Engel ist schrecklich»[52] и экзистенциальный ужас философов XX в. перед лицом смерти принято чтить. А здесь -  память смертная, которой наделен был Царь Иван и которую испрашивают как дара в молитвах св. Иоанна Златоуста, наряду со слезами и умилением.

Канон Ангелу Грозному Воеводе был создан в эпоху, когда Европа под гнетом чум и боен уже успела привыкнуть к мрачному образу «пляски смерти». Не ангел, но скелет с косой срезает людские головы в летучих листках XV в. Но в Каноне - при смертно-серьезном отношении к смерти - нет ни ужаса, ни тяжести. Ужас - узость: здесь этого нет.

«Далече ми с тобою путешествати... Дай ми, Ангеле, смиренное свое пришествие и красное хождение, и велми ся тебе возрадую. Напой мя, Ангеле, чашею спасения...

... Да мя напоиши чашею спасения и весело теку во след твоему хождению и молюся - не остави мене сира...»[53]

Есть здесь та острота, которую верно ощущал первый публикатор Канона, Д.С. Лихачев, но неверно объяснял. Это не пресловутая амбивалентность (двойственность, надвое-сказанность), но антиномичность (противоречивость, чудесно преодолеваемая)  - как в великих стихирах и канонах:

«Царю Небесному, слава Нетленному и непроходимая сотворшему чины ангелския, такова страшна и грозна смертоносна Ангела. Хвалите, пойте и превозносите Его во веки».

Не «страх смерти» здесь, а поистине царственное отношение к смерти.

Но Ангел - «от Бога посланный страшный Воин, царем, и князем, и архиереем», и молитва гласит: «Да не ужаснуся твоего зрака», «Да не устрашит мене приход твой святый», потому что Царь действительно этого прихода ждет и к нему готовится.

И есть здесь удивительная нота: веселие в смерти. «Весело теку во след твоему хождению», «весело возри на мя окаянного». Тут нужно со всей ясностью представить, кого об этом просят. И снова: «весело возриши на мя окаянного... весело с тобою путешествую». И самое разительное: «Грозно вохождение твое, да не вскоре растай мене грешного, но весело и тихо напой мя смертною чашею».

Никакого «шутовства» здесь нет, это говорится «на санехъ сидя, отправляясь путем всея земли». Но что значит слово весело? У И.И. Срезневского «весело - hilariter, hilarōs «весело, радостно», syntónōs «скоро, поспешно»[54]. Очевидно, что в тексте второй половины XVI в.весело уже не означает «скоро»: ср. «весело и тихо напой мя». Итак, мы правильно понимаем это слово,  важность которого в славянской культурной традиции огромна. Н.И. Толстой, исследовавший  культурную семантику (совокупность значений) славянских слов, производных от основы *vesel- и обозначающих веселье, удовольствие, радость, установил, что сравнительно с общеязыковой семантикой этих слов в современных славянских литературных языках круг значений, присущих им в контексте традиционной обрядности, верований и фольклора, намного шире и богаче. Исследователь выделяет основные семантические сферы, в которых представлена семантика и символика веселья: 1) рождение и Рождество, 2) весна и весенние праздники, 3) свадьба, 4) смерть, 5) светила и стихии - солнце, месяц, звезды, радуга, огонь, вода[55].

Работу Н. И. Толстого полезно прочесть целиком, но здесь я приведу лишь наиболее важные наблюдения и выводы, позволяющие уяснить истинный вес слова весело. «Общим, инвариантным символическим значением слав. *vesel- следует считать значение 'нового, рождающегося, молодого, растущего, процветающего'... Мотив веселья и термин *vesel- становится знаком и атрибутом всего комплекса представлений, образов, ритуалов, связанных с Рождеством... Сакральное "веселье" Рождества, согласно народным представлениям, освящает и каждое земное рождение, которое становится источником "веселья"... Веселая - постоянный эпитет весны в белорусских веснянках... эпитет *vesel- получают на сонове метонимии все атрибуты весны и прежде всего - зелень, трава, поля, весеннее солнце, благодатный весенний дождь, прилетающие птицы... Болг. диал. весел по отношению к растению, к зелени означает 'свежий, сочный' в противоположность значению 'увядший, засохший, поникший'... По отношению к полям *vesel- означает не только 'свежий, зеленеющий, растущий', но и 'изобильный, плодородный, урожайный, благодатный'...  Практически во всех славянских языках в той или иной мере дериваты праслав. *vesel- (и *rad-) оказались вовлеченными в круг свадебной терминологии...»[56].

И вслед за этим: «умер» - по-словенски šel je v nebeško veselje, букв. 'ушел на небесное веселье, торжество, пир', ср. также древнепольск. wesele niebieskie, rajskie, wieczne, означающее 'смерть, загробное существование, вечное блаженство на небесах'»[57].

Рождество Христово и Новый год - рождение - новое рождение. Весна - воскрешение - воскресение.

«В символическом языке церковных текстов *vesel-, хотя и относится часто к земному бытию, к человеку, однако определяет его духовное устремление к Богу в особые, наиболее сакральные моменты, в частности, в праздник Пасхи...»[58].

Слово весело, озаряющее Канон Ангелу Грозному Воеводе, знаменует важнейшие смыслы и чаяния. Такие словесные удачи (уловление всех смыслов одним словом) выдают истинного поэта.

И словесная ткань Канона разворачивается от начального «святый Ангеле» до:

«Великий, мудрый хитрец, никто не может твоея хитрости разумети, дабы скрылся от твоея нещадности... Мудрый Ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе».

И это сочетается - уже по моим личным ассоциативным связям - одной стороной со «Словом о полку Игореве»: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божiа не минути», другой - с  великими образами Великого канона преп. Андрея Критского: «Бди, о душе моя, изрядствуй, яко же древле великий в патриарсех, да стяжеши деяние с разумом, да будеши ум зряй Бога, и достигнеши незаходящий мрак в видении, и будеши великий купец».

Наталия ГАНИНА

2004-2007 г.

                     Св. Архангел Михаил с деяниями. Храмовый образ из Архангельского собора

                                 Московского Кремля. 1410-е гг., московская школа

                                                Царь Иоанн Васильевич Грозный.

                                            Грановитая палата Московского Кремля

[1] Здесь и далее в электронной версии работы греческие слова по техническим причинам приводятся в латинской транскрипции.

[2] Шляпкин И.А. Ермолай Прегрешный, новый писатель эпохи Грозного // Сергею Федоровичу Платонову ученики, друзья и почитатели. СПб, 1911. С. 554-555. Ср. : Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному Воеводе Парфения Уродивого (Ивана Грозного) // Рукописное наследие Древней Руси (по материалам Пушкинского дома). Л., 1972. С. 10-12; Царь Иоанн Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия. / Сост. С.В. Фомин. М., 1999. С. 12-13.

[3] Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 10-21.

[4] Ян Рокита был в Москве весной 1570 г. в свите польских послов Кротошевского и Тевлюта (Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 13, прим. 17).

[5] Там же. С. 13-14.

[6] Там же. С. 17.

[7] Там же.

[8] Там же. С. 15.

[9] Там же. С. 19-20.

[10] Ср.: «Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца твоего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут...» («Канон покаянный»).

[11] Хотя и не снимается вопрос об истинном вкладе гимнографа в эту традицию; ср., например, обращение к Ангелу Грозному Воеводе в песни 4: «Но весело и тихо напой мя смертною чашею» и другие отражения сквозного мотива «веселия в смерти». Следует, однако, подчеркнуть, что утверждение Д.С. Лихачева характерно не для данного исследователя, но для определенного времени. Ср. поиски «стригольнического духа» во Фроловской псалтири XIV в. на материале... славянского перевода Псалтири (Багдасаров Р. В. Фроловская псалтирь и «стригольники». // Багдасаров Р.В. За порогом. М., 2003. С. 42-46).

[12] Ср. ниже отсылки к работам Д.С. Лихачева, А.М. Панченко.

[13] Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 14.

[14] Лихачев Д.С. Стиль произведений Грозного и Курбского // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. / Текст подг. Я.С. Лурье и Ю.Д. Рыков. Л., 1972. С. 187, 195.

[15] Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским.  Л., 1972. С. 45 (Первое послание Грозного. 1-я пространная редакция).

[16] См.: Царь Иоанн Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия. / Сост. С.В. Фомин. М., 1999.

[17] Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 72-153.

[18] Св. мч. Никита Готфский (память 15 сентября ст.ст.) - святой покровитель преп. Никиты, столпника Переяславского, глубоко чтимого Царем Иоанном. Евпатий (Еупатий) - древнерусский вариант имени Ипатий (греч. Hypátios). Какой из мучеников по имени Ипатий (сщмч. Ипатий Гангрский, память 31 марта ст.ст., прп. Ипатий, игумен Руфианский, память также 31 марта ст.ст., св. мч. Ипатий воин, пострадавший вместе с воинами Леонтием и Феодулом, память 18 июня ст.ст., или же иной мученик), к сожалению, пока не удается установить. Интересно отметить, что св. мученику Никите принято молиться от исцелении детей от родимца (припадка, сопровождающегося судорогами и потерей сознания), прп. Никите Столпнику Переяславльскому - о прогнании лукавых духов и об исцелении в расслаблении тела с безсонницей и потерей аппетита, а прп. Ипатию, игумну Руфианскому - об избавлении от безчадия и об исцелении от водянки (см.: Святые, коим Господь даровал особую благодать исцелять болезни и подавать помощь в других нуждах. М.: Православное братство св. ап. Иоанна  Богослова, 1999. С. 22-23, 28, 365).

[19] Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному Воеводе... С. 16.

[20] Царь Иоанн Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия. / Сост. С.В. Фомин. М., 1999. С. 127-128.

[21] В среду 1-й седмицы Великого поста. Песнь 4.

[22] Текст Канона здесь и далее цитируется в упрощенной орфографии по изд.: Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродивого (Ивана Грозного) // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 372-377; Царь Иван Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия. / Сост. Сергей Фомин. М., 1999. С. 96-112. Тексты предначинательных молитв и ирмосов Канона, данные в издании С.В. Фомина в послениконовской редакции (ради возвращения текста в церковный обиход), для обсуждения не привлекаются.

[23] Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 20.

[24]А.М. Панченко ссылается на работу: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3. С. 164-165.

[25] Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 72-153.

[26] Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским.  Л., 1972. С. 24 (Первое послание Ивана Грозного. 1-я пространная редакция).

[27] Канон Ангелу Грозному Воеводе. Публ. Д.С. Лихачева в указ. соч. С. 24. Ср.: Царь Иоанн Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия... С. 104.

[28] Канон Ангелу Грозному Воеводе. Публ. Д.С. Лихачева в указ. соч. С. 25. Ср.: Царь Иоанн Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия... С. 106.

[29] Багдасаров Р.В. Реальность конца // Багдасаров Р.В. За порогом. М., 2003. С. 145, 147.

[30] Там же. С. 147.

[31] В заключительной же молитве отчетливо запечатлен и страх перед земным («соблюди раба Божия в бедах и в скорбех и в печалех, на распутиях, на реках, и в пустынях, в ратех, в царех, и в князех, в вельможах, и в людех, и во всякой власти, и от всякой притчи <...>, от очию злых человек, и от напрасныя смерти, и от всякого зла <...>»). Разумеется, победоносный Царь на белом коне, предводимый Архистратигом Михаилом, совершенно чужд подобному страху, и потому невозможно представить эту молитву с надписанием царского имени.

[32] Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским.  Л., 1972. С. 103-104 (Второе послание Ивана Грозного Курбскому).

[33] Там же. С. 19 (Первое послание Грозного Курбскому, 1-я пространная редакция).

[34] Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. I. СПб, 1893. Стлб. 280-281.

[35] Там же.

[36] Там же. Стлб. 596-597.

[37] Там же. Стлб. 596.

[38] К аналогичным выводам на материале тех же контекстов древнерусских памятников пришел современный западный исследователь Чарльз Хальперин, чья стала мне известна уже после написания этой статьи. Ср.: «Изначально эпитет Грозный был положительным, не пейоративным, близким к современному ему английскому значению, содержащемуся в Библии короля Иакова, прилагательного awful 'ужасный' как awe-inspiring 'внушающий священный трепет'» (Halperin C.J. The Metamorphosis of Ivan IV into Ivan the Terrible // Miscellanea Slavica. Сб. статей к 70-летию Б. А. Успенского. М. 2008. С. 379-383; пер. Н.Г. по указ. изд.).

[39] То же. Т. II. СПб, 1895. Стлб. 710.

[40] Там же. Стлб. 1752.

[41] Царь Иван Васильевич Грозный. Духовные песнопения и молитвословия. М., 1999. С. 92.

[42]Яковлева А.И. Храмовый образ «Архангел Михаил с деяниями ангелов» // Архангельский собор Московского Кремля. М. 2002. С. 259.

[43] Особое выделение третьего ангела в клейме «Ветхозаветная Троица» при учете мыслей Николая Кавасилы о важности эпиклезы.

[44] Там же.

[45] Указ. соч. С. 266, 268-269.

[46] Там же. С. 269-270.

[47] Из Канона Ангелу Грозному Воеводе.

[48] Канон Ангелу Грозному Воеводе. Песнь 6-я. Кондак, глас 5-й.

[49] Яковлева А.И. Указ. соч. С. 277.

[50] Там же. С. 280.

[51] Кызласова И.Л. О древнем портрете Василия III // Архангельский собор Московского Кремля. М. 2002. С. 323.

[52] «Каждый ангел - ужасен» (Вторая Дуинская элегия). При этом ангелы у Рильке - «почти смертельные птицы души» (fast tödliche Vögel der Seele), а при явлении Архангела, «опасного» (der Erzengel, der gefährliche), «выступающего из-за звезд лишь одним шагом вниз», «мощно забившись, убило бы нас собственное сердце» (hochaufschlagend erschlüg uns das eigene Herz). Однако в элегии это остается единственной интуицией (открытием как таковым), тогда как для Канона это лишь исходный (хотя и существенный) тезис.

[53] Здесь и далее цитаты из Канона Ангелу Грозному Воеводе.

[54] Срезневский И.И. Указ. соч. Т. I. Стлб. 246.

[55] Толстой Н.И. Культурная семантика славянского *vesel- // Толстой Н. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М., 1995. С. 289-316. 

[56] Там же. С. 294, 300, 301-303,

[57] Там же. С. 309.

[58] Там же. С. 314.