17/30 декабря 1916 г. в Петрограде заговорщиками

был убит Царский Друг Григорий Ефимович Распутин-Новый.

ЧИСТО ЛИ ОКО ТВОЕ?

Г.Е. Распутин в восприятии В.В. Розанова

Анна АХМАТОВА

В феврале 1914 г. в петербургской типографии Ф. Вайсберга и П. Гершунина была отпечатана книга, как писали в то время «ясновидца пола», В.В. Розанова «Апокалипсическая секта. (Хлысты и скопцы)». Большая часть ее была напечатана ранее в виде газетных статей. Посылая ее о. Павлу Флоренскому, автор подчеркивал, что это, «в сущности, юношеская книга»[i].

«Вашу книгу о скопцах и хлыстах только перелистывал, - писал в ответном письме о. Павел. - Но мне чувствуется, что это книга - лишь 1-ая глава большого сочинения. Как будто Вы располагали простроить здание во много этажей и стали рыть соответствующий фундамент, а потом вдруг ограничились первым и наскоро покрыли его крышей. Кажется мне, что этот первый этаж - идиллический момент хлыстовства. Однако в хлыстовстве есть нечто страшное - ползучее, интрижное, шипящее по углам, безличное и могучее. Это у Вас намечается, но почему-то не договаривается. Помните Писемского? У него вот масонство анекдотически-идиллическое. Ну, а у Мельникова-Печерского хлыстовство страшное. У Андрея Белого в "Серебряном голубе" оно тоже страшное. Вот это-то страшное хлыстовства, Вами слегка намечаемое, кажется, Вами не чувствуется, и книга оказывается без наиболее выразительной части своей. Однако, то, что есть - конкретно  жизненно, скажу более, для изучения религиозных явлений жизни незаменимо»[ii].

Г.Е. Распутин

11 марта из Сергиева Посада пришло еще одно письмо: «Дорогой Василий Васильевич! Кажется, второпях я взял неверный тон относительно Вашей книги "Апокалипсическая секта". Не то, чтобы я отказывался от своих слов, но я, не прочтя ее, не оценил ее положительных сторон. Статья о "сибирском страннике" поразительна по художественной живости и по меткости наблюдений. Здесь, как и в "поездке к хлыстам", наиболее поражает то, что Вы из "ничего" умеете делать так много. Ни одного грубого факта, ни одного анекдота, - а основное правило фотографов "centrer le centre"[1] выполнено в совершенстве»[iii].

Эту же главу («О "Сибирском Страннике"», специально написанную для книги и датированную автором 1913 г.) особо отметил в опубликованной в мае рецензии в журнале «Богословский вестник» рецензии и.д. доцента по кафедре истории и обличения русского сектантства в Московской Духовной академии А.В. Ремезов[iv].

«Для читателя, не интересующегося "корнями", - отмечал Александр Васильевич, - не менее интересной покажется сама по себе статья о  "Сибирском страннике", "имя которого теперь на устах всей России", и судьба которого, действительно, столь загадочна, что сколько бы ни писали о нем, все будет мало. [...] Все это обещает новой книге В.В. Розанова самое широкое распространение, чего мы от души желаем ей...»

Итак, В.В. Розанов поставил личность Г.Е. Распутина в хлыстовской контекст, что, как мы уже не раз писали, было делом обычным среди русской интеллигенции начала ХХ века.

Даже первую свою жену, великолепную «Суслиху»[2], Василий Васильевич пытался рассматривать под этим углом. Не уставая восхищаться ею и 35 лет спустя, он полагал ее «по стилю души совершенно не русской, а если русской - то раскольницей бы, "поморского согласия", или еще лучше - "хлыстовской богородицей"»[v].

«...Розановский половой мистицизм, - справедливо пишут современные исследователи его жизни и творчества, - представлял собой нечто особое и оригинальное в литературе начала века, он вполне органично укладывается в общую атмосферу культуры Серебряного века с его преобладающем интересом к Эросу»[vi].

Еще в 1911 г. один из критиков отмечал, что в писаниях В.В. Розанова Г.Е. Распутин нашел «интересное философское и религиозное основание для своей деятельности»[vii].

И не только в книгах и статьях Василия Васильевича.

Кроме Андрея Белого, конструировавшего в «Серебряном голубе» миф о Распутине еще до его появления, о чем мы уже писали[3], была еще и такая весьма своеобразная фигура, как В.П. Свенцицкий (1879†1931)

Отец Валентина Петровича был поляк-католик, мать - православная.

В 1905 г. В.П. Свенцицкий вместе с С.Н. Булгаковым создали Московское Религиозно-философское общество. При этом «религиозное проповедничество всё больше соединялось у него с критикой государства и Церкви. Выступая крайним либералом в политике, Свенцицкий в то же время бичевал пороки общества, призывая к религиозному очищению, умерщвлению плоти»[viii].

В том же 1905 г. совместно с В.Ф. Эрном В.П. Свенцицкий учредил т.н. «Христианское братство борьбы». «Братство считало необходимым отстаивать созыв Учредительного собрания[4] и идею демократической республики. Предлагалось в корне уничтожить языческое отношение к власти, т.е. к Царю как к Помазаннику Божию»[ix].

В феврале 1905 г. друзья-борцы попытались протащить через столичных «богоискателей» «обращение к "епископам", написанное Свенцицким (у Мережковских)»[x]. По словам Андрея Белого, Свенцицкий «хотел самолично явиться в Синод, чтобы бросить эту духовную бомбу в "отцов"»[xi].

Дело, однако, не выгорело. В.В. Розанов, «блистая очками», «осведомился пребрезгливо»:

- Свентицкий... Поляк вы?

- Эрн - немец?

- По происхождению - да.

- Поляк с немцем[xii].

Одновременно в университетских аудиториях на Моховой в Москве В.П. Свенцицкий ставил перед «власатыми» студентами «проблему»: «ходить с бомбой на генерал-губернатора иль - не ходить?»:

- Эта бомба - небесный огонь, низводимый пророками, соединившими веру первохристианских отцов с протестующим радикализмом Герцена![xiii]

«...Бывало, так шарахнет по нервам: картавыми рявками, - вспоминал Андрей Белый, - он ожидает наития; а - запах от ног. Курсистки же - в священном восторге! [...] Свентицкий взлетит; и, бодаясь мохрами, как забзыривший был или хлыст [sic!], вопия, рубя воздух рукой, прикартавливая и захлебываясь... [...] ...Он бил "козырем" по женским курсам, студентам, стареющим барынькам, ветеринарам и преподавателям даже: взяв в шуйцу как бы динамитную бомбу, в десницу взяв крест, их скрещал, как скрещает дикирий с трикирием золотоглавый епископ; слияние бомбы с крестом - личный-де опыт его; с бомбою он стоял-де, кого-то подкарауливая; не мог бросить-де: ему-де открылось, как Савлу, что - бомбой небесной пора убивать губернаторов; так видение бомбы, спадающей с неба молитвами нашими, он проповедовал. [...] Огонь низводящие, или "правдивец", Свентицкий [...], Эрн [...], - доказывали, что "огонь" низводить весьма просто, коли - деньги есть, шрифты куплены и прокламации с черным крестом напечатаны; несколько шалых эсеров, да барышни с курсов Герье, да какие-то раздираемые противоречиями полубомбисты, да несколько батюшек внимали песне Свентицкого. Не видели: корень всему - психопатология [...]; и - ложь, ложь! Почитатели принимали подлог»[xiv].

Тот же мемуарист вспоминал, как В.П. Свенцицкий «организовывал диспут; на нем он, как опытный шулер, имеющий крап на руках, - бил за "батюшкой" "батюшку"; [...] тащили в собранье приходского "батюшку"; тот, перепуганный, рот разевал: никогда еще в жизни не видывал он Самуила, его уличающего в том, что "батюшка" служит в полиции; пойманный на примитивнейшем либерализме, "батюшка", ошарашенный, с испугу левел. [...] ...Механикой трех-двух для "батюшки" ехидных вопросов, изученных перед зеркалом, "батюшке" "мат" делал он; мат заключался в прижатии к стенке; и в громоподобном рыкании: к аудитории: - Видите, отец Владимiр Востоков отрекся от Бога!»[xv] (Да-да, то самый, о котором мы писали в книге «Ложь велика, но правда больше...»)

Чиновник Св. Синода и участник Религиозно-философских собраний  В.А. Тернавцев заявлял: «Сущность действий Свенцицкого на слушателей в том, что он гипнотизер...»[xvi] «Ложный пророк, на гипнозе работающий»[xvii], - утверждал Андрей Белый. (Не правда ли, знакомые всё мотивы?..)

«Кто слышал его, тот поймет, - писал в "Московских ведомостях" о перспективах деятельности Свенцицкого Н.В. Никольский, - что через 2-3 года эта немощная фигура, с горящими как уголь глазами, с напряженным властным голосом будет лозунгом для безумных последователей. Революционный психоз заразителен, - а при религиозном изуверстве особенно»[xviii].

В 1908 г. в Петербурге вышел скандальный роман В.П. Свенцицкого «Антихрист»[xix].

«Образ автобиографического героя романа-исповеди, - отмечают современные исследователи, - произвел шокирующее впечатление на читателей. "Странный человек", от лица которого ведется повествование, как будто искренне кается в своих грехах, но в то же время это исповедь как бы не самого автора, а его двойника [...], которое есть не что иное, как ...воплощение антихриста. [...] Болезненные эротические фантазии и приправленные ницшеанством рефлексии героя [...], в которых явно присутствует отсвет собственных аморальных поступков и циничных мыслей авторов, получают какое-то зловещее по своему реализму художественное воплощение. Понятия Добра и зла в книге, где повествование ведется от лица антихриста, естественно, полностью смешаны и перепутаны, а мiр предстает перед читателем искаженным и в то же время "вывернутым" в двусмысленной игре фантазии и реальности. Однако, по мысли автора, изображая "эту погань и грязь", он как бы восстал на нее, победил в себе этот образ, и таким ярким описанием антихриста в себе он не только "исповедуется" в своих грехах, но также предупреждает мiр о реальности прихода антихриста, о том, что "зло воцаряется в современную эпоху". Апокалипсическое видение мiра со стороны антихриста - это нечто уникальное в мiровой литературе, другие художественные произведения подобного рода нам неизвестны. [...] Роман оказался в каком-то смысле действительно исповедью и приоткрыл завесу над некоторыми неблаговидными поступками самого автора. [...] Так, автор с поражающей откровенностью поведал о том, как обманывал своего доверчивого друга-апокалиптика (за этим образом легко узнается Эрн; какие-то черты, видимо, были взяты и у С. Булгакова) [...] Реальные события стояли и за рассказом о садистском обращении героя со своей невестой...»[xx]

«Эрн был книгой - убит, а Булгаков - раздавлен»[xxi], - свидетельствовал современник.

В.П. Свенцицкий

Выход романа и последовавшее 17 ноября 1908 г. исключение его автора из Московского Религиозно-философского общества способствовало его сближению с совратившимся в старообрядчество евреем-выкрестом епископом Михаилом (Семеновым) и священником-расстригой Ионой Брихничевым, организовавшими религиозное движение «Голгофских христиан». Органом их печати стала выходившая в 1910-1912 гг. в Москве газета «Новая земля», активно высказываясь в пользу Бейлиса, против обвинений евреев в ритуальных убийствах и за уничтожение черты оседлости. Одновременно В.П. Свенцицкий написал несколько разоблачительных статей, направленных против Г.Е. Распутина[xxii]. Последнего он никогда в жизни не видел, но щедро наделил выдуманными им чертами[5].

«Темпераментный, одаренный чувством слова, - пишут об авторе "Антихриста" специалисты-филологи, - Свенцицкий обладал уникальной способностью увлекать, вести за собой аудиторию. При заурядной внешности он тем не менее притягивал к себе барышень, особенно нервического склада. Запутавшись в конце концов в многочисленных любовных историях, Свенцицкий погряз в грехах, но продолжал с прежним неистовством проповедовать аскетизм. [...] В этих своих сложных отношениях, не лишенных элемента психопатологии, он и пожелал "исповедаться" перед читателем. Однако книга производит не просто неприятное, даже отталкивающее впечатление: читателя не оставляет ощущение, что автор почти бравирует своей греховностью, рассуждая, видимо [sic!], в духе уже маячившего на горизонте Распутина, что только греша и раскаиваясь можно стать праведником»[xxiii].

Таким образом, еще раз подтверждается не раз нами ранее высказываемая мысль о том, что русская интеллигенция начала ХХ века, и прежде всего богоискательская, творила мифический образ Распутина по образу и подобию своему[6]; причем задолго до того как о нем стало известно в обществе что-либо достоверное. Тем самым мифотворцы перелагали свои собственные грехи на плечи сибирского мужика.

***

Вернемся, однако, к заключительной главе книги В.В. Розанова «Апокалипсическая секта», с которой мы и начали наш рассказ. Несмотря на заранее заложенное автором искажение, она является ценным свидетельством очевидца о личности «Сибирского Странника». Дело в том, что цепкий взгляд В.В. Розанова замечал такие важные мелочи, которые, кроме него, не зафиксировал никто. Недаром о. Павел Флоренский подчеркивал «меткость» его наблюдений.

Василий Васильевич и сам признавался: «Это почти нельзя передать словами, нужно было видеть воочию»[xxiv].

Итак, главный герой очерка очевиден: неназванный в силу цензурных условий Г.Е. Распутин. Столь же естественно и присутствие на его страницах самого писателя. Автор последней публикации (2002 г.) «Апокалипсической секты» розановед А.Н. Николюкин указал в комментариях еще на одно неназванное лицо: «хозяин газеты» - А.С. Суворин[xxv].

Однако в тексте присутствует множество других лиц, расшифровать которые, несмотря на некоторые авторские неточности (как намеренные, так и невольные), все же вполне возможно.

Начнем с «наших»[xxvi].

«Старшая из посетительниц», «близкий друг», «взрослый член семьи», безпокоившийся о своем «здоровье» и «усталых нервах», у которой были на руках дети, - это, несомненно, вторая жена В.В. Розанова, мать его детей, Варвара Дмитриевна Бутягина[7] (1864†1923), урожденная Руднева. По отцу она приходилась племянницей архиепископу Ярославскому Ионафану (Рудневу). Первый ее безвременно скончавшийся супруг Михаил Павлович происходил из старинного и уважаемого елецкого духовного рода.

«Друг», «мамочка» - так называл ее В.В. Розанов в «Опавших листьях» и «Уединенном». «В[а]ря, - отмечал он, - есть самый нравственный человек, которого встретил в жизни и о каком читал. Она бы скорее умерла, нежели бы произнесла неправду, даже в мелочи. Она просто этого не могла бы, не сумела. За 20 лет я не видел ее хотя движущуюся в сторону лжи, даже самой пустой; ей никогда в голову не приходит возможность сказать не то, что она определенно думает»[xxvii].

Еще одна из «наших» - «Лиза» «молоденькая девушка» «без детей и свободная», «близкий нам человек, девушка лет 23-х»[xxviii]. Лиза - так звали подругу сестры первого мужа В.Д. Бутягиной[xxix]. Однако в очерке под именем «Лиза» фигурирует падчерица В.В. Розанова - Александра Михайловна Бутягина.

«Бабушка, - вспоминал литератор, - звала ее "Санюшей", мы - "Шурой", но сама она никогда так не называла себя и не подписывалась на письмах. А - или "Аля", или сдержаннее "А". Так звали ее подруги, начиная с поступления на французские курсы. Зеня и Марта, потом усиленно одна Зеня, потом долгие годы только Марта, потом - "Вера", и все залила "Женя", и наконец окончательно всех залила "Наташа" [Вальман]. "Аля", "Алечка", "наша Аля", "моя Аля". Дети стали звать ее тоже "Алей" и "Алюсей"»[xxx].

В.В. Розанов

Одной из центральных фигур очерка является священник. Домашние говорили В.В. Розанову, «что он "замечательного христианского настроения"»; «он был белорус родом, чуть ли не из униатских священников; во всяком случае, родители его были униаты»[xxxi]. Василий Васильевич отмечал наперсный «маленький католический крестик (он был, по роду, из униатов, и в нем были веяния католичества)»[xxxii]. «...Он не всегда, но посещал» Религиозно-философские собрания[xxxiii]. Розанов именует его даже «учеником Влад. Соловьева»[xxxiv]. «И он и его "матушка" были молоды, одиноки, умеренно интеллигентны. Начитаны, - он "даже во Владимiре Соловьеве", она - в медицине и акушерстве»[xxxv].

Эти и другие данные позволяют нам назвать имя этого священника - Роман Иванович Медведь (1874†1937)[8].

Родом он был, правда, не белорус, а малоросс, но, действительно, происходил из униатов. Родился в местечке Замостье Холмской губернии в семье учителя местной прогимназии Ивана Иосифовича Медведя. Как и другие его братья (в семье было пятеро сыновей и две дочери), он учился в Холмской Духовной семинарии, когда её ректором был архимандрит Тихон (Беллавин), будущий Патриарх. В 1892 г. поступил в Санкт-Петербургскую Духовную академию, которую закончил в 1897 году со степенью кандидата богословия. По окончании академии был назначен помощником инспектора, а затем инспектором Виленской Духовной семинарии и прослужил в этой должности до 1900 года. 3 марта 1901 г. епископом Черниговским и Нежинским Антонием (Соколовым) был рукоположен в сан священника ко храму Воздвижения Креста Господня в Глуховском уезде Черниговской губернии, находившемуся в имении помещика Неплюева, возглавлявшего в то время Крестовоздвиженское трудовое братство. В 1902 г. о. Романа перевели в Петербург, где он получил назначение в храм Святой равноапостольной Марии Магдалины при Училище лекарских помощниц и фельдшериц[xxxvi].

Еще одно действующее лицо очерка - Анна Николаевна Медведь - матушка о. Романа. По словам В.В. Розанова, она «была прекрасный человек. Особенно меня привлекала к ней простота»[xxxvii]. Из жизнеописания о. Романа известно, что 7 января 1901 г. он, по благословению о. Иоанна Сергиева, обвенчался с дочерью служившего в Старорусском уезде Новгородской губернии священника о. Николая Невзорова - Анной, также духовной дочерью Кронштадтского Пастыря[xxxviii].

Вспоминает В.В. Розанов и «сестру мужа, которая держит экзамены»[xxxix].

Мать о. Романа, Мария Матвеевна, была, как известно, акушеркой. Ее дочь Ольга Ивановна Медведь, поддерживая семейную традицию, училась в Петербурге на медицинских курсах, на которых она близко сошлась с Анной Николаевной Невзоровой, будущей супругой своего брата[xl].

Еще один близкий о. Роману человек - «ученый архимандрит», «почтенный архимандрит - крайне аскетического образа жизни, ученый, с литературными трудами». «...Архимандрит занимал высокопедагогическую должность, был "наставник и руководитель юношества в вере и благочестии", "в догмате и святыне"»[xli]. Речь идет об архимандрите Феофане (Быстрове), впоследствии епископе, с которым о. Роман близко сошелся во время учебы в С.-Петербургской Духовной академии.

И, наконец, «красивая дама», «изящная дама, накидывающая на себя дорогую ротонду»[xlii]. Это жена действительного статского советника, инженера Владимiра Михайловича Лохтина - Ольга Владимiровна. В официальных документах дела Тобольской Духовной консистории 1907-1912 гг. отмечен приезд в Покровское осенью 1906 г. матушки А.Н. Медведь с О.В. Лохтиной «посмотреть на жизнь Распутина и послушать его наставлений»[xliii].

Сделанные нами необходимые пояснения помогут глубже проникнуть в суть событий, описанных В.В. Розановым.

Местом действия в очерке «О "Сибирском Страннике"» является Петербург.

В Петербурге Розановы жили сначала (до 1906 г.) на Шпалерной улице (д. 39, кв. 4), где проходили известные «воскресенья» Василия Васильевича, а затем (до 1909 г.) рядом с Царскосельским вокзалом в Большом Казачьем переулке (д. 4, кв. 12)[xliv].

Отца Романа (Ярослава) Медведя определили священником к церкви Св. Равноапостольной Марии Магдалине при Училище лекарских помощниц и фельдшериц 30 ноября 1902 г. Храм относился к Ведомству Протопресвитера военного и морского духовенства. Супруги Медведи жили тут же, при храме (ул. 2-я Рождественская[9], д. 4, кв. 1). Заболев туберкулезом, о. Роман 8 октября 1908 г. был переведен сначала в Царство Польское - в Николаевскую церковь г. Томашова Варшавской епархии, а вскоре назначен настоятелем Свято-Владимiрского адмиралтейского собора в Севастополе и благочинным береговых команд Черноморского флота.

А теперь попытаемся поточнее установить время описанных в очерке событий.

В семье Розановых было пятеро детей: три дочки (Татьяна, Вера и Варвара), сын (Вася) и падчерица (дочь его гражданской жены от первого брака) - Александра Михайловна Бутягина (1883-1920). Таким образом, в 1906 г. ей было действительно 23 года (как об этом и говорится в очерке).

Г.Е. Распутин появился в Петербурге в октябре 1906 г. Григорий Ефимович довольно близко знал о. Романа и какое-то время даже жил у него.

Таковы, как говорится, были действующие лица и экспозиция.

Настала пора обратиться непосредственно к самому очерку В.В. Розанова, приводя из него обширные выписки. Ведь, по справедливому замечанию известного розановеда А.Н. Николюкина, «пересказывать Василия Васильевича - занятие безполезное. Еще Зинаида Гиппиус сказала, что все равно "равных по точности слов не найдешь"»[xlv].

В.В. Розанов пришел впервые на 2-ю Рождественскую за медицинской помощью для одного из своих близких, скорее всего, часто прихварывавшей супруги. Причем, пришел не к о. Роману, а к его матушке.

«В первое посещение, когда мне нужно было во что бы то ни стало выпросить помощь для больного, и указана была мне семья этого священника, я не застал его дома. - "Может быть, матушка дома?" - спросил я. - "Матушка дома. Обождите". И через минуты три в дверях показалась лет 26-ти женщина с сухим, отчужденным, "ни до кого дела нет" лицом, которой я быстро заговорил о своей нужде и сел на диван, сказав, что "не уйду, пока не получу". В нужде бываешь груб и прям.

- Нет. Некого послать. Некого дать... Вам нужно: но что же делать, если - нет... кроме сестры мужа, которая держит экзамены...

Она говорила точно не мне, а куда-то "в пространство", сухо и высокомерно. И когда я снова точно закричал: - "Отыщите", - то... не вследствие этого выкрика, а скорее от того, что прошли уже минуты три и она как бы очнулась от чего-то... только я вдруг увидел, что прежняя женщина точно куда-то "пропала", как бы ушла в землю, а предо мною стояло совершенно другое существо, с первым не имевшее ничего общего.

Все лицо ее выразило такую нежность, такую интимность с вами, как бы вы всегда ее знали, как бы с нею всю жизнь вели дела... [...] Вот перемена. Куда то девалось? Откуда это взялось? Она не была дурна и тогда, только очень бледна и бела; но теперь даже физически она была вся - грация, прелесть, порыв "без углов", скорее - полет какой-то, все лицо было полно улыбкой. Я кричал: "Скорей! Скорей!" Она торопилась. И минут через 10 мы уже сидели с "помощью" в пролетке. И я сказал, обращаясь к "помощнице":

- Какая она милая!

- О, вы очень ей понравились. Я сама поражена: она совершенно суха и мертва со всеми приходящим. Да и мы, что около нее живем, не видим ничего, кроме угрюмости: редко-редко она выговорит слово, и в слове всегда этот тон: - "Вы не нужны мне"... Тяжело. Но вы или понравились, или пришли в удачную минуту. Счастье.

"Помощница" была курсистка, "наш брат", - девушка рациональная, простая, ясная»[xlvi].

Медицинская помощь была оказана и, вероятно, весьма удачно. Долг вежливости требовал благодарности...

«Мне нужно было посетить одного священника, - совершить почти сухой "визит", а во всяко случае короткий, чтобы сказать благодарность за доброе дело около больного, которое он сделал. [...] Нас, приехавших, было трое. Незначащие разговоры, небольшое угощение; уходили, входили. Я осматривал квартиру, всегда интересуясь "жильем человека": ибо "по человеку" - жилье, и  "по жилью" - человек. Все хорошо, обыкновенно, церковно, но не преувеличенно церковно. Скучновато. [...]

Поехали. Дома. Близкий друг и говорит мне:

- Ты заметил, что Лизы не было в комнате? Удивительную сцену я видела. Не могу понять.

Я, осматривая квартиру, ничего не заметил в людях. Пил чай, ел орехи, балагурил. [...]

- Я устала за чаем, да и ты прошумел уши болтовней. И попросила священника отвести меня в комнату, где я могла бы прилечь и отдохнуть полчаса. Он повел в боковушку: каково же было мое удивление, когда я увидела на кушетке Лизу и матушку: они держали за руку друг друга, и обе плакали. Лиза не просто плакала, а в слезах было что-то неудержимое. Они текли ручьем, - лицо было все мокрое... Но - не горькое и не расстроенное...

А.М. Бутягина с сыном Васей

Когда я узнала, что ничего пугающего не произошло, то села возле них. Они все также продолжали сидеть, держа за руки друг друга, а матушка тихо говорила: - "Нужно быть ближе к Богу! Нужно быть ближе к Богу! Мы о Нем совсем забыли, и - все забыли. И от этого, от одного этого, что мы забыли Бога, у нас тяжело на душе. У нас и у злых людей тяжело. Везде мрак и везде тоска. И от того одного, что нигде Бога нет!" - "Нигде Бога нет!" - вторила Лиза. И при шепоте слезы начинали еще сильнее литься. Вся комната, такая тесная и душная, была чем-то точно наполнена: слезами ли, напряжением ли.

Помолчав: - "Ты знаешь, я впечатлительна: но мне показалось, что Христос вот где-то тут, близко, возле нас"»[xlvii].

Так началось это сближение...

 «С тех пор "наши" стали посещать священника; я бывал там месяца в два - раз. "Наши" же бывали на неделе два раза. [...]

...Взрослого члена семьи все тянула туда молоденькая девушка, которая сидела тогда с матушкой и плакала. Уже после 3-го или 4-го посещения она с неописуемым восторгом сказала мне:

- Вы знаете, матушка и батюшка не живут друг с другом. Они только кажутся мужем и женою. Может быть и жили в начале... Теперь, во всяком случае не живут. [...]

"Старшая" из посетительниц, которой говорили, что она здесь, в повышенной церковной атмосфере, найдет "покой душе своей", "здоровье" на усталые нервы, - 2-3 дня поразмышляв о том, должна ли она  "успокаивать свои нервы" или продолжать и далее и еще глубже "трепать их" - с детьми, в уходе за ними и досмотре за ними, - решила "отставать" и "прекращать" посещения, потому что раз есть дети и это уже факт, то рассуждать нечего и долг ей указывает, где быть, хотя бы и с "измочаленными нервами".

Младшая же посетительница, без детей и свободная, стала больше и больше вовлекаться в посещения, и уже ходила одна - или "к церковной службе", но непременно - "туда" или с кем-нибудь из детей, с одним, с двумя. К церковной службе, и "так" вообще, к чаю. [...]

В "обычный день недели" сидят у нас в столовой гостя 2-3, да "мы" (семья): и часу в 10-м, в 11-м входит "младшая посетительница" дома батюшки... вся "не своя"... куда-то "отсутствующая"... как "покойница заранее" или как сомнамбула, идущая по крыше чужого дома... с этим - "не нужны вы все мне"... мне - "нужно одно". Привстанут, поздороваются, и она поздоровается, сделав усилие "к привету". И осторожно, с "не нужно" обойдя всех и чуть-чуть задержавшись, проходит к себе...

Так тянулась зима. Раза три зашел и батюшка... Как теперь догадываюсь - "с торжеством победителя": ибо речей с ним никаких не выходило. [...]

Уезжаем на лето... Прежде шумная, деятельная, гордая с переходом в самолюбие, - взяла себе самую маленькую, неудобную комнатку, - поселяясь в ней с девочкою-подростком. И, отстранясь от завязывания каких-либо знакомств вокруг, вся как бы ушла в себя, не обращая ни на кого внимания [...] Только мне говорят "домашние", что не в "думах" дело, а в молитве: как все успокоятся в дому, все заснет в дому, она одна или с подростком, а то подросток один, но уже, очевидно, по ее инициативе, становится на колени и молятся [...]

Но я не мог не умилиться.

Что может быть прекраснее и идеальнее образа, судьбы, как обращение и превращение умной, но эгоистической девушки в чудную молитвенницу, в "заботницу" по дому, около детей, - которая не только сама религиозна, но и детей  "приводит к Богу"»[xlviii].

Каковы же были  отдаленные во времени итоги духовного руководства для падчерицы В.В. Розанова?

«Домой, - вспоминал отчим, - она только захаживает.

- Что, мамочка, лучше? О да, конечно, лучше: ты сегодня можешь сидеть (т.е. лежишь). Гораздо лучше...

И, отвернувшись, ловила улыбку подруги где-нибудь наискось.

- Ничего, мамочка, я приду! приду! Сегодня я спешу в Публичную (библ.). Прощай. Завтракать не буду.

И уже дверь хлопнула.

Она всегда была уходящею или - мелькающей»[xlix].

«Вот и ты, наша милая, за которую (за утомление твое) мама все читает акафисты, - писал В.В. Розанов Александре в письме в 1910 г., - в каком-то нерешительном, туманном положении. Как хотелось бы тебе счастья, радости, не думай, что я говорю тебе о замужестве: теперь-то ясно вижу слова Евангелия: "не каждому это его удел". Но как хотелось бы, чтобы ты посмеялась и иногда "от души" побежала куда-нибудь с подругами и вообще испытала "молодое обыкновенное". А годы уходят, все лучшие годы...»[l] (Но про себя В.В. Розанов называл падчерицу «aeterna virgo»[li] - старой девой.)

«Эти курсихи, Наташа [о ней речь впереди. - С.Ф.] и Шура (безличное повторение Наташи), - писал Василий Васильевич о. Павлу Флоренскому 26 августа 1915 г., - [считают,] что "нет света вне курсов" и для девушки 1-й блеск и сияние - быть с книгами. [...] Им "Россия" в голову не приходит и для России они палец о палец не ударят. Не знаю, до 23-х лет Шура была талантлива: но она остановилась, притупилась, потеряла свой "глазок" на вещи обеззубетясь около Медведя (поп) и около "подруг", и не замечая, что подруги ее совершенно тупые существа ("ученые барашки"). У нее в душе и уме встал "шаблон", и она за ним ничего не видит»[lii].

Наблюдавший за поселившейся летом 1913 г. в Сергиевом Посаде А.М. Бутягиной[10] о. Павел писал в письме В.В. Розанову: «Одно досадно, - Шура (и, очевидно, другие) ругают все монахов вифанских - такие мол и сякие. А всего-то любят иногда выпить да закусить, а кое-кто приволакивается за горничными. Не всем же быть в лике преподобных! А чтобы расцвести одному цветку, как преп. Серафим, надо унавозить землю тысячами и десятками тысяч "вифанских" монахов. И на том спасибо. Впрочем, они ведь не то, что язва Церкви - ученое монашество. Они зла никому не причиняют, а просто погружены в растительную жизнь. Право хорошо, что есть кому чистить храм, петь на клиросе, служить в церкви, содержать гостиницу и... доставлять маленькие развлечения приезжим горничным. А что аскетизма особенно нет - кое-кому и лучше...»[liii]

***

Осенью 1907 г. А.М. Бутягина ушла из дому по религиозным причинам под влиянием о. Романа Медведя[liv]. Имея в виду  супругу, В.В. Розанов писал: «Так была история ее с Шурой (поп, обморок...)»[lv]

В.Д. Бутягина ("Аля") с сестрой Верой

«Окончилось переездом Лизы, - читаем в очерке, - в "тот район" города, где была "батюшкина церковь". Оказывается в "районе этом" было еще несколько прозелиток, самых разнообразных слоев общества, которые все в сущности составляли "одно братство" или, вернее, "одно посестрие", так как кроме священника да "уважаемого странника", из Сибири родом, и еще одного почтенного архимандрита, - крайне аскетического образа жизни, ученого, с литературными трудами, - других мужчин в этом "кружке" не было»[lvi].

Так, на фоне тяжелой семейной истории в повествовании В.В. Розанова появляется Г.Е. Распутин. Вначале лишь в разговоре...

«Еще раза два я видел священника. Он мне показался ограниченным и не интересным. Может быть оттого, что я тоже, очевидно, показался ему не интересным. Всегда это взаимно. Искал тем для разговора, и они не находились. Только две ниточки проскользнули, ниточки-мысли, которые я не мог не запомнить, потому что они были мне новы:

- Вы никогда, В.В., не встречались со странниками?

- С какими "странниками"?

- Так... Русские странники... Странствуют из места в место, ходят по монастырям... Уходят в Святую Землю...

- И видал. И слыхал. Т.е. видал, как они народу что-то рассказывают: но сам в разговор не вступал и вообще личного отношения не имел.

Он не продолжал. Разговор оборвался»[lvii].

 «...Однажды "наши" приезжают оттуда и заливаются смехом. Спрашиваю "что?" - не отвечают. Наконец, рассказали:

- Приходим, чтобы у батюшки с матушкой напиться чаю после всенощной. Но поспешили рано; всенощная еще не кончилась и далеко не кончилась. Входим, стучим (в наружную дверь), - не отпирают. Еще стучим - не отпирают. Опять стучим - не отпирают. Звонили - нет. Сели на ступени...

И это - картина: сели на ступени, как пилигримы перед Сионом или как "неразумные девы" известной притчи. [...] Просидели минут двадцать, как изнутри послышались звуки отпираемой двери; и когда они вошли в прихожую, то увидели какую-то изящную даму, накидывающую на себя дорогую ротонду, и еще "так себе замухрышку", одевающего кафтан, и, наконец, хозяйку дома, "матушку", которая с гостями прощалась. Все произошло быстро, ничего нельзя было рассмотреть. "Наши" вошли и началось обыкновенное... Разговоры, потом вернулся от службы батюшка. Чай. И - "домой"»[lviii].

После ухода из дома падчерицы В.В. Розанов решил разобраться, что же происходило в доме при Рождественских бараках.

«Решась выяснить себе это, я, помолясь дома Богу (об успехе), пошел к той "красивой даме", накидывавшей на себя ротонду, когда наших пилигримов странным образом не пустили в дом батюшки. "Она все знает", "она - там". "Пусть мне ответит", - думал я, на вопрос: "Отчего они не идут в открытые наши церкви, в российские церкви, а только ютятся около себя, друг возле друга, в каком-то, очевидно, замкнутом кругу?" У меня была и резче формула: "Извините, - хотел я сказать ей, - в Российском государстве лечатся только медикаментами, рассмотренными в медицинском департаменте, и запрещена торговля непроверенными средствами, - не проверенными ни наукою, ни властью, - и которые если даже и целебны, то запрещены к продаже оттого, что могут быть также и не целебны, а - вредны"... "Объявите, - и я преклонюсь", а "пока не объявлено, - вы что-то делаете преступное"...

Вошел. Вышла. И пригласила "тут же, поближе", в кабинет мужа, техника и естественника. Села, и я изложил все, что хотел.

- ... Не "проверено наукою", - вы говорите? Но наука вовсе не обнимает всего, и авторитет ее ограничивается ее прямыми предметами. Разве "окончено" там, где наука "кончена"? Я так не думаю, и даже совершенно верю и знаю, что наука не поднимается выше своего приблизительно среднего положения в космосе, коего стоит выше религия...

Это было слишком убедительно. Я молчал...

- "Средства науки", - вы говорите?.. Вы видите меня здоровой, - надеюсь, так?.. Что же вы скажете, если я вам скажу, что в течение нескольких лет лежала прикованною к кровати и ваши "медики", - и между ними профессора и светил, - ничего не могли сделать мне, ничем меня не исцелили. Исцелила - молитва, вера. Я здорова. Неужели же вы думаете, что я брошу факт своей жизни, который для вас есть "мимо-идущий" факт, а для меня есть сердцевина моей жизни, корень моего оживленья, - ради каких-то, как вы говорите "ученых книг"?! - которые "учены" и не "опровергаемы" только до тех пор, пока следующий ученый опровергнет их и покажет глупыми!.. Потому что вы знаете, что "переломы" в науке бывали и наук вообще "спорит"...

Я это знал.

- А мое здоровье - неоспоримо; это - внутренний факт, коего я знаю сущность. Я была мученица и урод, я с ума сходила от невыносимых головных болей. Я не в силах была связать двух мыслей. Теперь я говорю с вами. Тружусь... Живу...

Я окинул ее...

Никогда не видал такой прелестной женщины. Прелестное ее было в грации, в изяществе. Она вся очаровывала личностью, и очарование это лилось от ее искренности, теплоты, ясности ума. В ней не было совершенно "шаблона", и она вся была только "своя" и шла "своим путем"...

Одета - изящно. Он были богаты»[lix].

Такая запись о чуде Божием, сотворенном по молитвам Г.Е. Распутина («Он меня исцелил»[lx], - заявила она следователям ЧСК в 1917 г.), согласитесь, дорогого стоит!

Но А.Н. Варламов, автор книги о Г.Е. Распутине, большой мастер полуправды, разбирая тот же очерк В.В. Розанова, вовсе обходит приведенное свидетельство стороной. Да это и понятно: такие факты в его концепцию, носящую внешний объективистский характер, не укладываются.

Судить о том, какова она, эта «концепция», позволяют его собственные слова. По мнению А.Н. Варламова, В.В. Розанов был «вторым после Клюева (а может быть, и первым) Распутиным русской литературы, ее enfant terrible»[lxi]. (Какой смысл вкладывает в приведенные слова подающий себя объективным и непредубежденным их автор, думается, не трудно догадаться.) По его мнению, Розанов «подчеркивает и выставляет напоказ самый скандальный из распутинских грехов, провоцируя своих собеседников»[lxii]. «Философ пола использовал Распутина для утверждения своих взглядов на религию и отношения мужчин и женщин, перехлестывая через край, полемизируя, играя и дразня своих оппонентов и эпатируя публику, он писал о серьезности, а сам иронизировал, провоцировал, очень часто кощунствовал...»[lxiii]

И только! Но как все это незначительно, плоско, бедно выглядит даже для тех, которые прочли хотя бы только что процитированное нами!

Ученый автор биографии «Сибирского старца» пытается заинтриговать доверчивого читателя «очень большой» якобы «загадкой», которую «представляют собой личные отношения Розанова и Распутина»[lxiv]. Пыжится, но в итоге получается неловкий «пшик». Для «обоснования» своей «страшной тайны» А.Н. Варламов ссылается на одну из статей В.Г. Сукача, так, между прочим, и озаглавленной «Загадки личности Розанова» (работа была опубликована в 1990 г., задолго до выхода 30-томника В.В. Розанова, так что тогда кое-какие загадки действительно еще существовали). Что же «загадочного» почерпнул из нее в 2007 (!) г. А.Н. Варламов? «Есть глухие намеки, - пишет В.Г. Сукач, - что Распутин преследовал падчерицу Розанова А.М. Бутягину»[lxv]. (Именно поэтому А.Н. Варламов, думается, и представляет читателям своего интеллектуального донора, как «самого глубокого специалиста по Розанову в наши дни»[lxvi].)

Сегодня никаких «намеков», а уж тем более «глухих», чтобы узнать, как все было на самом деле, нам не нужно. К настоящему времени опубликовано всё, о чем совершенно откровенно еще сто лет назад рассказал сам В.В. Розанов. В.Г. Сукач в 1990 г. мог этого не знать, но профессор МГУ А.Н. Варламов, в 2007 г. ссылающийся на те же самые книги, что и мы, полагаем, обязан!

***

Пока Розанов разгадывал загадку «Сибирского странника», попытаемся досказать историю его падчерицы А.М. Бутягиной.

Наряду с о. Романом большое влияние на ее жизнь оказала уже упоминавшаяся нами «курсистка Наташа» - Наталья Аркадьевна Вальман. Вспоминая 1906-1907 гг., В.В. Розанов называл ее «курсисткой-жилицей»[lxvii]. По словам дочери В.В. Розанова Татьяны, Н.А. Вальман была их «учительницей немецкого языка и подругой сестры Али»[lxviii].

Отец Роман (Ярослав Медведь)

По всей вероятности, именно с ней была связана совершенно поразительная история, которая помогает многое понять в русской истории и, к сожалению, в нашей современной жизни.

«В 1905 году (1904? 1906?), - читаем одну из записей в книге В.В. Розанова "Мимолетное", - у меня был обыск. [...] Толстый мягкотелый и окончательно глупый швейцар Никифор вошел на цыпочках и шепотом конфиденциально сказал мне, что "у вас эту ночь придут с обыском". Я выпучил глаза: как? что? почему? - "Так что полицейский офицер сказал: придут с обыском". - "Из-за чего??!!" - "Так что, значит, револьвер хранится..." - "Какой револьвер??? Хорошо. Уходи". И войдя в столовую и затем к "барышне" в комнату, где была и ее мать, - сказал непонятное и удивительное сообщение швейцара. Мать - безумно перепугалась (больное, и опасно, сердце), а "барышня", вся побледневшая, выдвинула правый ящик письменного стола и, взяв письмо из него, порвала в клочки и вынесла в сортир. Все так быстро, что я даже не спросил, что это, - не догадался о связи с обыском. Затем с нею сделался (с "барышней") невыносимый припадок, и был позван (приехал уже после обыска) по телефону наугад д-р Греков (хирург известный). Через месяц уже я узнал, что она дала свой адрес для пересылке письма, не к ней, но к революционерке к одной, бывшей у нас "как друг" и родная в дому всю зиму.

- Послушайте, - не позволите Вы дать свой адрес для письма ко мне... Оно должно прийти на этих днях... Вы смотрите на штемпеля почтовые, - какого города: если из Ростова-на-Дону - то ко мне... Ведь у Вас самих в Ростове-на-Дону нет знакомых?

- Нет.

- Значит, письмо не Вам, а будет мне. Если я дам свой адрес, то письмо перехватят и прочтут. А письмо - ответственное... Хорошо? Вы же вне подозрения, и мало ли кто может Вам писать из Ростова-на-Дону?

- Хорошо, хорошо. Пожалуйста, пожалуйста!

Письмо пришло, а революционерка эта (пропагандировала на фабриках), бывавшая у нас не менее как через два дня на третий или через день, на этот раз не были в течение двух недель и пришли уже после того, как и получено было "письмо из Ростова-на-Дону", и произошел обыск... без результата.

Ни о чем не догадываясь (рассеянность, занятость детьми, коих 5 и все учатся), мы продолжали дружить с революционерками (две сестры, жившие душа в душу друг с другом), и они обе опять "через день или два" каждая завтракали или вечеряли у нас, иногда ночевали у нас. "К которой шло письмо" и вообще она дала "закал барышне" - не была очень развита: кончила гимназию, кажется с медалью, лютеранка, атеистка и, кроме "рабочего движения" у нас и в Германии, ничем не интересовалась, - и была скучна. Но ее сестра (тоже революционерка) была обширно образованная и, главное, развитая девушка, с знанием и любовью к Гете, с грезами и мечтами, с начатками и зародышами религиозных чувств. Она была "до того русская", что, нуждаясь для пропаганды обучать в одной школе на фабрике, - перешла в православие. Она мне особенно нравилась и, собственно, на этой 2-й сестре и была основана наша дружба с ними обеими. Вот, месяца два спустя, я спрашиваю эту "интересную" сестру, - все опять-таки рассеянно:

- Знаете, какая беда могла бы выйти. Ведь у Шурочки ("барышня") порок сердца: а об обыске она сказала: Если бы меня увезли и за мною затворилась тюремная дверь - я бы умерла ("разрыв сердца")[11]. [...]

- Что же, раз идет борьба и другие люди и сидят в тюрьме, и их даже казнят, - то отчего же вашей Шурочке не сесть в тюрьму?

Я был поражен и не нашелся ничего сказать. [...]

Проходили годы. И год на 3-й, 4-й я стал допытываться:

- Да как произошел самый факт? Как он мог произойти???..

Письмо... "Из Ростова Б[утяги]ной" явно могло идти тысячи писем. Б-ной - "отовсюду могли идти письма", в том числе "и из Ростова".

Так и сказали. Чего же тут особенного? Явно, письмо "Б-ной из Ростова" совершенно неуловимо для полиции, раз что "Б-на" не значится в списках следящей полиции. Как же она могла хватиться "об этом письме"? Почерк? Ну что такое один почерк среди ста тысяч почерков на письмах, посылаемых "вообще из Ростова". [...] Неужели же "там, где изучаются адреса" в самом деле "узнаются нужные письма по почерку". Нет, это может быть "удачно" и вообще "возможно искать" уже тогда, когда есть для этого фундамент, на других данных построенный. Тогда "легко находится" и "схватывается". - Притом "пишущий - виновен" - ну, его и арестуй на квартире или произведи у него обыск. А если "его местожительство неизвестно", то откуда полиция убеждена, что он "непременно в Ростове"? Таким образом недостаточно "по почерку" перебирать даже 100 000 писем из Рстова-на-Дону, но нужно перебирать в 50-100 миллионах писем, вообще ходящих "по России". Уловить здесь оттенки почерков - совершенно невозможно. А что "преступник N напишет письмо Б-ной", с которой он незнаком и она его никогда не видала, этого полиция вообще не могла знать; или, вернее, она знала, что этого не будет.

Матушка Анна Медведь

- Что же такое вышло и что такое случилось? Да нет другого разрешения проблемы, как то, что сидевшая 2 (чуть ли не 3?) недели дома пропагандистка на фабриках - поджидала ареста Шурочки, - после которого и явилась бы к нам, с удивлением, негодованием на "подлое правительство" и упреками, как "я могу молчать, когда делаются такие мерзости". Я довольно рассеян и мог бы "вознегодовать" (ведь я о всем-то догадался через годы) и из "ни то, ни се" в отношении революции - перейти в ярые. Все они - тусклые и бездарные, а у меня "перо в руках". Вообще я очень мог бы помочь, - и меня и с других сторон "тянули". Тогда этот решительный удар, моя "ярость", горе семьи, "мать чахнет от увезенной куда-то дочери" сыграли бы свою роль. Я нашел бы "слова", которых у революционеришек нет, и "составил бы момент во влиянии на общество"... Словом, это очень понятно в счетах революции, которым горе и несчастие Шурочки и ее матери и всех пяти (еще малолетних) наших детей было нужно не само по себе, а как возбудитель ярости в видном русском писателе. Они целились совсем в другого зверя, и - не "удалось", но кинули в жерло 7 человеческих, малолетних и больных, жизней.

Против их всех воли, и вообще на "них" не обратив никакого внимания.

Кто же деспот? и где "обыкновенный мошенник", - тот ли полицейский офицер с понятыми, который меня "обыскивал", или эти "друзья нашего дома", которых так искренно и глубоко мы любили две зимы? И из которых об идеалистке именно "мамочка" говорила: "Я ее люблю как родную"»[lxix].

Удивительно, но история эта не оттолкнула «Алю» от своей подруги.

«Наташа по отцу еврейка, мать - немка, кажется»[lxx], - доверительно писал В.В. Розанов о. Павлу Флоренскому.

23 октября 1912 г., в разгар споров в русском обществе в связи с делом Бейлиса падчерица Василия Васильевича в знак протеста против позиции отчима вторично ушла из дома и поселилась в комнате, которую снимала Н.А. Вальман[lxxi]. «Из-за "дела Бейлиса" вся семья наша, - вспоминала дочь литератора Татьяна, - очень волновалась. Аля восстала против отчима и даже ушла из дому с Натальей Аркадьевной Вальман и поселилась в отдельной квартире на Песочной улице»[lxxii].

Но было и еще нечто...

В одном из писем, относящихся к весне 1916 г., В.В. Розанов писал о лесбийских склонностях «Наташи», которой «девок надо много»[lxxiii]. Причем, ориентацию Вальман он вскрывает в другом своем письме, называя ее «мужеобразной»[lxxiv].

Трагедию, разыгрывающуюся в своем доме, В.В. Розанов излагал следующим образом: «...Санька Б. [...] потому, что "внимает" (внутренним ухом) только лесбиянкам, и вне Lesbos'a для нее нет мiра. Но у Саньки в руках все дети (начало лесбийского гипноза). [...] И вот наших детей они [c Наташей] тащат в этот омут "s" и жидовства, и полного равнодушия, если не ненависти еще, к "глупой, пошлой России". "Весь свет с Запада". Все это больно, все это страшно, но я [...] ничего не могу сделать, говоря "Бог взял, Бог дал", "ничего не могу и не умею". [...] (ужасно устал)»[lxxv].

В своих воспоминаниях Т.В. Розанова подчеркивала, что Н.А. Вальман «совсем не подходила к нашей семье. Я с печалью вспоминаю о ее жизни у нас. Папа с мамой ее очень не любили и еле терпели; с нами она была хороша, но старалась нас отдалить от родителей и скептически к ним относилась. Она вносила раздвоение в нашу семью, и было много в этом горечи, но в ученьи она нам помогала, и сестра Аля ее любила»[lxxvi].

В.В. Розанов, закончивший дни свои христианином (исповедавшись и причастившись перед смертью), нашел в себе силы примириться со злым гением семьи. В предсмертном «письме к друзьям» 7 января 1919 г. он писал: «Наташу целую и обнимаю, любимому человеку Шуриному очень желаю добра и счастья...»[lxxvii]

Вернувшаяся в семью после кончины отчима А.М. Бутягина также вскоре умерла. Отпевал ее о. Павел Флоренский.

***

Вернемся, однако, к проблеме восприятия В.В. Розановым Г.Е Распутина.

Нам уже случалось писать о метком взгляде В.В. Розанова. «Я его видел, писал он, имея в виду г. Е. Распутина. - Ох, глаз много значит»[lxxviii].

Но не забудем сказанное в Евангелии: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6, 22-23).

Живая иллюстрация к этому вот эти «свидетельства» литератора.

По словам Василия Васильевича, «с женою» священника Медведя Г.Е. Распутин «тоже "жил", и о. Ярослав тоже "одобрял" это [sic!]. Тут вообще какая-то Райская история, Эдем "общения жен и детей"»[lxxix].

Сравните: Г.Е. Распутин «танцовал, с замужнею, с которою и "жил", и тут же, при ее муже, говорил об этом: "Вот и жена его меня любит, и муж - любит"»[lxxx]. Вот как у Розанова выходило всё просто: сказал «любит», а выходило, что «жил»!

Такого же рода «основания» были у В.В. Розанова и для обвинения в принадлежности к хлыстовству не только Г.Е. Распутина, но о. Романа Медведя и даже архимандрита Феофана (Быстрова).

(А.Н. Варламов, не раскрывая подлинных имен героев очерка В.В. Розанова и его же писем Э.Э. Голлербаху, не подвергает никакому сомнению ни домысленный литератором адюльтер Распутина с матушкой - духовной дочерью о. Иоанна Кронштадтского, ни «одобрение» этому священноисповедника о. Романа, ни принадлежность всех названных совместно с архимандритом Феофаном к хлыстовскому «кораблю»[lxxxi].)

Какие же «аргументы» находил для своих построений литератор?

Как-то о. Роман, вспоминал В.В. Розанов, сказал ему: «Недостаток в Церкви собственно один, но такой, что пока он есть - ничего в ней нельзя начать и никогда ничего не выйдет. Митрополит здешний очень старается, чтобы духовенство было ближе друг к другу, но ничего у него не выходит, и он не знает, как это сделать. Недостаток, - что каждый из нас есть особое лицо... Да и паства, прихожане, люди: все - особые, каждый - особо; слитности нет, единства нет.

Он помолчал.

- А когда люди не слиты, все порознь, то какая же это "Церковь"? И Церкви нет, потому что нет любви»[lxxxii].

Вот эти-то совершенно очевидные мысли показались В.В. Розанову подозрительными.

«Тогда», писал Василий Васильевич, ему и «в голову не приходило, что слова эти заворачивают к "кораблю", к той общине "братьев и сестер", которую я видел, и в которой все действительно были "слиты". Но наметя, священник ничего о "кораблях" не думал: он сказал свою мысль, свое недоумение. И тут замечательно, что его упорная мысль: "вот где провал сущего, наличного", - совпадал с тем, что  "нашли" для себя именуемые "хлысты"»[lxxxiii].

Потом ему в голову «пришло». Используя его терминологию, точнее было бы сказать: «накатило!»

Епископ Феофан (Быстров)

«Я называл - "кружок": но у меня неудержимо стучало в голову - "корабль". Были все явные признаки "хлыстовского корабля", без его имени [sic!]. "Корабль" этот неудержимо узнавался по присутствию особливой в нем "тяги", - именно какой-то "духовной трубы", которая вовлекала отдельные души, явно уже врожденно-предрасположенные, в свой могучий вихрь, сущность которого оставалась непонятною, и которому явно не было сил противиться. Формально, - ничего особенного. Усиленно молятся: но кому же это "запрещено"? и как вообще это порицать? Но в сердцевине, в "нерассказанной сказке", вовсе не это: члены "кружка" или "корабля" повернулись спиной ко всему мiру, - и хуже, чем его "отрицают": они его вовсе не чувствуют, не ощущают, не видят, не знают. А "знают" только друг друга, и вот "друг к другу" они уже повернуты лицом, горячи, интимны, "не надышатся друг другом". Когда я узнал о принадлежности сюда ученого архимандрита, - я как получил удар в голову. "Это ли не православный"? - "столп православия"! Решительно ничего формально-укоризненного не было, да и быть не могло уже потому, что архимандрит занимал высокопедагогическую должность, был "наставник и руководитель юношества в вере и благочестии", "в догмате и святыне"... "Какие тут ереси, когда он все догматы знает, и ни от одного, конечно, не отступал"!»[lxxxiv]

Впервые об архимандрите Феофане (Быстрове) В.В. Розанов подробно написал в статье, опубликованной 7 апреля 1907 г. в московской газете «Русское слово» в связи с диспутом в Санкт-Петербугской Духовной академии: «Очень молодой [...], с прозрачным, небесным (не шучу и не преувеличиваю) лицом, который ни разу не поднял глаз на публику и не произнес в оба вечера ни слова. [...] ...Я потом узнал, что он страшно редко покидает "затвор" свой, в который обратил свою квартиру, что он поставлен инспектором не по надежде на его управление или руководство студентами, но "для примера"им: чтобы был в Академии светоч, свеча и мерило того, "что ожидается от человека духовного званья", и чтобы они если и не сообразовались с ним, то тогда все-таки оглядывались на него. Затем мне было рассказано, как однажды, встретившись в квартире ректора[12] с несколькими из светских писателе[13], конечно державших себя по-монашески (в гостях у архиерея) и даже не куривших, он через полчаса ушел отсюда. И на вопрос, "почему он так поспешил оставить дружную беседу", он ответил, что "дух его смутился при виде людей не исключительно церковных". Он сказал немного резче, чем "смутился". В словах его был тот оттенок, что "невидимо бес вошел в комнату", когда вошли эти цветные галстуки, хорошо сшитые сюртуки и следы в глазах и улыбках от чтения Флоберов, Гюисмансов и т.п.»[lxxxv]

Однако, как выяснилось, последнее Василию Васильевичу было не только кем-то «рассказано», но познано им на собственном опыте.

Вспоминая первую свою встречу с Г.Е. Распутиным, В.В. Розанов в письме критику и публицисту Э.Э. Голлербаху, написанном 6 октября 1918 г., приводил небезынтересные факты: «Кстати, знаете ли Вы таинственное слово, какое мне сказал Григорий Распутин? Но сперва о слове Феофана, "праведного" (действительно праведного) инспектора Духовной Академии в СПб. Сижу я, еще кто-то, писатели, у архимандрита (и цензора "Нов[ого] Пути"[14]) Антонина[15]. Входит - Феофан, и 1/4 часа повозившись - ушел. Кажется, не он вошел, а "мы вошли". Когда Антонин спросил его: "Отчего Вы ушли скоро", он ответил: "Оттого, что Розанов вошел, а он - дьявол".  Теперь - Распутин [...] Я и спрашиваю его: "Отчего вы тогда, Григорий Ефимович, ушли так скоро?" (от отца Ярослава [...]). Он мне ответил: "Оттого, что я тебя испугался". Честное слово. Я опешил. [...]

Я помню, он вошел. Я - уже сидел. Ему налили стакан чаю. Он молча его выпил. Положил боком на блюдечко стакан и вышел, ни слова не сказав хозяевам или мне. Но если это - так, если не солгал в танцующей богеме, притом едва ли что знал (наверное - не знал) об Аписах и Древности: но как он мог, впервые в жизни меня увидев и не произнеся со мною даже одного слова, по одному виду, лицу (явно!) определить всего меня в ноуменальной глубине, - в той глубине, в какой и сам я себя не сознавал, особенно - не сознавал еще тогда. Я знал, что реставрирую Египет... [...] То вот - Гришкин испуг: не есть ли это уже Гришино Чудо. Чудо - ведения, уже - сквозь землю, и скорее - моего будущего, нежели (тогда) моего "теперешнего"»[lxxxvi].

(Филолог В.Г. Сукач, которым так восхищается А.Н. Варламов, сводит эту чисто духовную проблему к привычному, житейскому: «...Несколько фраз в письме (6 октября 1918 года) показывают, что Распутин боялся Розанова»[lxxxvii]. Причина боязни - «преследование» Распутиным падчерицы литератора.)

В очерке 1913 г. В.В. Розанов описывает ту первую встречу с Г.Е. Распутиным в доме о. Романа. «Однажды только, рано зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем ("без всего") не то мещанина, не то крестьянина... Пока я болтал с священником и матушкой, он выпил свою "пару чая", ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко ("благодарю", "больше не хочу") и, попрощавшись, вышел. Это и был "Странник", - мужичонко, серее которого я не встречал.

От него "тяга"?!!

Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..

На эту изящную, светившуюся талантам женщину?!!..

Какое-то "светопреставление"... Что-то, чего нельзя вообразить, допустить...

И что - есть!! Воочию!!

Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа "третьих лиц", и не увлеченных, и не вовлеченных:

- Разговор, - о каком-то вопросе Церкви, о каком-то моменте в жизни текущей Церкви, - был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан... Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:

- Пустое вы говорите, пустое и не то...

- И дальше - какое-то "свое решение", нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел "Странник", очевидно слушавший все из-за занавески, его - не было. "Нет о. архимандрита". Он весь поблёк, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, "духовная особа" такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь "свои мысли", "свои мнения", быть "своим лицом", - и мог только повторять то, что "Он сказал"...»[lxxxviii]

«Григория Расп[утина] 2 раза видел, - в "богеме", - писал В.В. Розанов о. Павлу Флоренскому в письме 29 апреля 1915 г. - Удивительное впечатление, и "все ясно". Никакого хлыста, полная - темнота, но вполне гениальный мужик, и, конечно, при Дворе гораздо интереснее говорить с ним, чем с вылощенным камергером. Он мне во всех отношениях понравился. Новоселов плел о нем такую галиматью, что стыдно вспомнить»[lxxxix].

Итак, не хлыст!

Но написанное В.В. Розановым в 1913 г. этим позднейшим не перечеркивается, остается.

Ключевым для некоторого понимания розановского сумбура является слово: «совпадал».

Многое подмечено точно, но определено совершенно неверно, как хлыстовство.

Возвращаясь к сцене в покоях архимандрита Феофана, продолжим цитировать очерк: «Вспомнишь пифагорийское [sic!] "Сам изрек", "Учитель сказал". ...Но и без шуток и "примеров", - тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство... Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого...

И в этой-то неисповедимой зависимости - все дело...

А.С. Суворин

Другой рассказ - члена редакции одной распространенной газеты. Хозяин газеты, старик, с большим значением для всего Петербурга, захотел увидеть этого "Странника", о котором и "чудных делах его в Петербурге" - стали везде поговаривать. Он пришел, в своем армяке и "простонародьи", и резиновых калошах, в редакцию, - "и с ним эта дама". По имени я узнал, что это и была та, которую я посетил. Когда окончилась "аудиенция", он сошел со второго этажа в швейцарскую и, называя только по имени (без отчества), сказал этой даме: "Посмотри, где мои калоши". Та заторопилась и, расшвыривая чужие калоши, отыскала "батюшкины" и из своих рук подала ему. "Батюшка" равнодушно надел и пошел. Она за ним побежала, как бы ничего не зная и не видя из окружающего.

"Не вижу, не знаю - никого"...

Как у архимандрита: "Что же я? - Вот он сказал"...

"Дивны дела Твои, Господи!" - Волшебство, магия, на улицах Петербурга! - и в каком веке происходящие.

"Союз пифагорейцев в Петербурге?" - Возможно, есть.

Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь "личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он все целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться"... Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя "странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты... как этого... как этого... нет у жены вашей, не встречается у человека" [...]

Был "столбняк". Столбняк мысли, воображения, чувства. Прежде всего "столбняк" какого-то очарования, которое по его полной необъяснимости и какому-то всемогуществу нельзя не назвать магическим...

Я видел сущность дел: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в "полной чести" приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. "Да что такое?" - "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем - нельзя?" [...]

У евреев, в их течении хасидизма (нет "секты хасидов", а есть глубоко спиритуалистическое и мистическое течение хасидизма в еврействе) есть "цадики". "Цадик" есть святой человек, творящий "чудеса". Когда "цадик" кушает, например рыбу в масле, то случится - на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь "благочестивой Ревекке", стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку... И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его "пальчиков" крошку и проглатывает сама...

"Потому что из Его пальцев и с его бороды"... и крошка уже "свята". [...]

...И вот в этом "петербургском чудодее" мы собственно имеем "на ладонь положенное" начало религии и всех религий...

Которое никак не можем рассмотреть.

"Ум мутится", "ум безсилен"... "Ничего не понимаем"...

Суть "тяги" подобна, однако, любви. Я и говорил об "очаровании", которое явно чувствуется во всех "втянутых" и которому остаются чужды все не втянутые. Это не "любовь", но где-то в  "параллелях" с любовью. Кто постиг любовь? Она ведь также не разгадываема. "Он" или "она" для всех - ничего. "Нимало не герой" и не "святой": но для того, "кто любит", вот для него любимое лицо - вполне свято, не упрекаемо, не подозреваемо, и притом "несмотря на все доказательства противного". Любовь есть "полная вера" любящего в любимое. Но в "любви" этому особенному "изводу религии" мы имеем именно только параллель, а - не тожество и не единство. В "изводе религии" содержится какое-то высшее очарование, полное идеальных и идеалистических моментов. "Он научил меня молиться", "он меня исцелил"... "Он спас мою душу от пустоты, от суеты"... "Он вывел меня из греха"...»[xc]

Эпизод с «цадиком» прямо-таки умиляет А.Н. Варламова: «...Следует довольно неожиданное и - надо отдать Розанову должное - довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком»[xci]. Так и слышится за этим записанное некогда В.М. Шукшиным горделиво-самодовольное «Срезал!» Однако «неожиданным», заметим, это может являться лишь для такого «знатока» темы, как г. Варламов.

Характерно, что неприятие этого обычая, издревле существовавшего в православной среде (вовсе не связанного только с Г.Е. Распутиным), отразилось в воспоминаниях людей либо неверующих, либо принадлежащих к иным христианским конфессиям или же и вовсе иноверцев.

«...За столом, - читаем в книжке Арона Симановича, которому должны были быть хорошо ведомы обычаи цадиков, - он вел себя мало культурно. Он пользовался только в редких случаях ножом и вилкой и предпочитал брать кушанья с тарелок своими костлявыми и сухими пальцами. [...] Не употребляя столовых приборов, он за столом руками распределял среди своих поклонниц куски пищи и те старались уверить его, что они это считают каким-то блаженством. Было отвратительно наблюдать такие сцены. [...] Иногда можно было наблюдать сцену, когда Распутин бросал куски черного хлеба в миску с ухой, вытаскивал своим руками эти куски опять из ухи и распределял между своими гостями. Последние принимали эти куски с воодушевлением и съедали их с удовольствием»[xcii].